Ян Ленчо - Соло для оркестра

Никаких гадюк или ящериц не было видно. В длинном коридорчике, правда, прогуливался приземистый кроткий ослик, но это и было единственным сюрпризом. С Юмбо и стаей кошек я был уже знаком, так что единственное, что меня в его доме удивило, так это прямо-таки образцовый беспорядок в просторной комнате и прилегающей к ней кухоньке, который привел бы мою маму в ужас. На незастланной постели резвились кошки, на большом столе рядом с остатками завтрака — теперь, летом, — скомканный ярко-красный шерстяной свитер, куча журналов, печеные яблоки, крынка молока и масса других вещей. На двух старинных расписных сельских сундучках стояли кованые подсвечники, всюду царила пестрая и веселая неразбериха.

Но главное зрелище было на стенах комнаты и кухни. Плакат на плакате, один другого ярче, по большей части ослепительные и красочные зарубежные цирковые афиши, а среди них большие фотографии в рамках. Еще там был длинный укротительский бич с серебряной ручкой, а на шнурках свисали три прекрасных цилиндра.

На многих фотографиях выделялся Тони Полло. Молодой атлет в кожаном костюме и высоких сапогах выглядел потрясно, и только веселый взгляд над щегольскими усиками был такой же, как и сейчас.

На многих других фотографиях были разные звери, хищники, но также и слоны, обезьяны и собаки.

Прямо над постелью висела самая большая, прямо-таки гигантская фотография — черно-белая афиша, представлявшая молодую женщину, стоящую на какой-то металлической сетке — это был, как я потом узнал, цирковой батут, — левая рука у нее была победно поднята вверх. Она улыбалась прямо в объектив, гордо и самоуверенно.

Я в женской красоте особенно не разбираюсь, но и без надписи Belle Dina понял, что эта пани в мини-купальнике чрезвычайно привлекательна.

— Вижу, тебе понравилась моя женка, — довольно заметил позади меня пан Польцар и, когда я испуганно к нему обернулся, подмигнул мне с заговорщицким видом.

— Она была ваша жена? — спросил я не слишком остроумно.

— Собственно говоря, нет, Лукашек. Но года три мы прожили с ней вместе, ну, знаешь, как это бывает. У нас был свой фургон, мы вместе переезжали из одного цирка в другой. Кроне, Беролина, Эспланада, Рома, я тогда был в наилучшей форме, отовсюду меня приглашали, а Дина ездила со мной. Свадьбу мы все откладывали на потом, когда будет больше времени, когда будет возможность завернуть в Италию, в Римини, где у Дины было, наверное, девяносто девять родственников. Она, видишь ли, была итальянка, дочка маэстро Липуччи, этого факира и пожирателя огня. Она сама выступала с замечательным акробатическим номером: батут, перекладина и вольтижировка. Так мы ездили да ездили, и вдруг бац тебе, гром среди ясного неба. И надо же такому случиться: среди всей этой пестрой мешанины людей со всех концов Европы нашелся парень из наших краев, какой-то Рудла Огрызок из Упицы, он себя называл Руди Летов, мускулы — во, стройный как кедр, он работал под куполом, ну, так вот, он ее у меня и отбил.

Пан Польцар вдруг замолчал, как будто ему и сейчас было от этого больно. Резким движением он выдвинул ящик стола и из кучи вещей извлек изрядно захватанную, но не начатую пачку сигарет «Старт». Но тут же, так же резко, бросил ее обратно.

Я знал, что доктор строго-настрого запретил ему курить, потому что у него барахлило сердце, как он сам легковесно определял свою болезнь. Я неловко молчал.

Сенбернар Юмбо, видимо, знал своего господина лучше, чем я, он наверняка знал его лучше; он тяжелым шагом приблизился к Польцару вплотную, положил огромные лапы ему на колени и большим языком облизал ему все лицо.

— Поди ты, чертяка!

Он хлопнул пса легонько по носу и опять повернулся ко мне.

— Ты не поверишь, Лукашек, но с той минуты я покатился вниз. У меня не хватало терпения дрессировать больших кошек — львов, тигров, — потом я перестал справляться и с обезьянами, и с верблюдами, во мне осталась только тяга к путешествию, к перемене мест, желание видеть новые лица, иные дома. Но всюду я видел батуты — сначала летишь наверх, а потом неизбежно вниз.

Он вздохнул и замолчал. Я все еще стоял перед фотографией прекрасной Дины и потому решился спросить:

— А как же она? Что было с ней?

— Они приготовили вместе новый номер. Руди ее ловил, говорят, все у них было о’кей, сборы делали отличные. Я о них знать ничего не желал, так что не знаю, правда то или нет. Свадьбу они тоже не сыграли, а потом она вроде просто упала. Повредила позвоночник и больше никогда не выступала — может, торговала мороженым в Римини в кресле на колесиках. Правда, другие говорили, что она отошла и вернулась в цирк, но я не допытывался, не знаю. Я хотел, чтобы она осталась во мне такой, какой была, когда мы любили друг друга. Больше ничего.

Я приглушенно кашлянул.

— Я знаю, Лукашек, растрепался старый дед. Но когда ты спросил про Дину, ты во мне отворил все шлюзы.

Юмбо опять неспешно начал приближаться к сидящему пану Польцару.

— Гляди на него, подлеца, — опять меня утешать собирается! Ладно! Я уже перестал. Теперь будет награждение медалью. И надо это соответственно спрыснуть. Изготовим анисовое питье для подростков, чтобы твоя мама не серчала, что я тебя спаиваю. Лукашек, принеси из кухни пузырек с наклейкой «Шимрандо». Он стоит на полке у плиты. А я пока отполирую медаль.

Над сверкающей удивительной чистотой плитой, топившейся углем, тянулась длинная резная полочка, на которой стояли разные баночки, стаканчики, склянки и пузырьки. Кроме нескольких баночек с исконными наклейками, большинство склянок имело наклейки из лейкопласта, на которых ярко-зеленым фломастером было выведено новое названье.

Бутылочку с голубоватыми кристаллами и надписью «Шимрандо» я нашел между аптечным тюбиком таблеток с наклейкой «Хаксна» и флакончиком побольше с надписью «Gul. Super.», что было, как я впоследствии узнал, сокращением, обозначавшим сверхострую приправу для гуляша.

Я взял «Шимрандо» и понес пану Польцару, перед которым уже стоял графин с водой и два стакана и лежал маленький светло-коричневый кожаный футляр.

— Рам-там-бам, ра-тат-бат, бум-бум-бум, это я играю туш, как, надеюсь, вам известно! Внимание! Для вручения награды становись!

Я стал по стойке «смирно», и Тони Полло, сделав два-три шага, приблизился ко мне вплотную. Он открыл кожаный футляр и церемониально повесил мне на шею небольшую золотистую медаль, висевшую на потрепанной трехцветной ленточке.

— У нее такой же цвет, как у твоего велосипеда. А теперь выпьем!

Из пузырька «Шимрандо» он всыпал немного порошку в графин, и вода тут же бурно закипела. Он налил в оба стаканчика, и мы чокнулись.

Я посмотрел на медаль. На ней был выбит шатер цирка шапито, а в нем надпись «Grand prix Paris, 1946».