Ян Ленчо - Соло для оркестра

В коридоре дома солнечные лучи сменились полутьмой, после хрусткого сухого лета Войту обволокла промозглая сырость — он даже вздрогнул. Как будто подвал начинался сразу же за входной дверью. Не успев толком оглядеться, Войта уже спускался вслед за девушкой и псом в подвал. Девушка свернула направо, потом еще раз направо, и они оказались в каком-то сером подземелье. Пахло картошкой. Оконце под самым потолком снаружи было прикрыто защитным козырьком из бетона. В закутке стояли бидон с водой, ящик с песком, лопата и кирка. На скамье были приготовлены три сложенных клетчатых одеяла.

— Ого, да тут у вас настоящее бомбоубежище! — Взмахом руки Войта обвел помещение.

Ничего не ответив, девушка протянула ему одеяло.

— Зачем? — удивился он.

— Накинь, простудишься. — И сама завернулась в одеяло от подмышек до сандалий.

Пес уселся под оконцем на пустые мешки. Это было его место. Убежищем пользовались.

Войта завернулся в одеяло, но продолжал ворчать:

— Ничего бы не случилось, если бы мы остались на солнце.

— Ты хоть знаешь, что такое бомбежка?

Он замолчал. Они сидели рядышком, на одной скамье, закутанные в одеяла. Вдруг наступила такая тишина, что стало слышно, как дышит собака.

— Ты одна тут живешь? — спросил наконец Войта.

— Нет. Тетя с дядей уехали в Прагу.

Пес чуть посапывал. Летняя сушь раздражала его бронхи.

— Ты здесь на каникулах? — снова спросил Войта.

Девушка кивнула. Она сидела совсем близко, стоило протянуть руку, и можно было обнять ее за плечи. Но Войта не посмел.

— Что они так долго тянут? — произнесла девушка. Носком сандалии она нетерпеливо ковыряла кирпичный пол. Снаружи было тихо, но налет мог начаться каждую минуту.

— Не обращай внимания, — с чистой совестью успокаивал ее Войта. Сам он решительно не обращал на это внимания. Как и все в их семье, он был убежден, что война вот-вот кончится и что они благополучно и в добром здравии дождутся мира. О смерти он не думал. Смерть уже воспринималась им только как справедливое возмездие врагу. — Не бойся, — успокаивал он девушку, как недавно та успокаивала его, когда он испугался овчарки.

— Летит! — Она судорожно вцепилась в скамью — даже суставы пальцев побелели. Словно опасалась, что, если она не будет крепко держаться, скамья под ней опрокинется.

Собака отрывисто залаяла. Она тоже услышала где-то там, на непонятно какой высоте, звенящий звук и подняла нос к сводчатому потолку подвала.

По другую сторону холма загрохотали зенитки. Дом сотрясался и дребезжал, казалось, он бьет невидимыми крыльями, — всюду треск, хлопанье, гулкое громыханье.

— Сейчас начнется, — сказала девушка. — Это пулеметные очереди. Стреляют по самолетам на аэродроме… — Она держалась за скамью; грохот рос, небо с воем кидалось на землю, а земля с треском взмывала к небу.

Внезапно девушка отпустила скамью и, обняв Войту, прижалась к нему, а пес подполз и улегся у их ног.

Войта что-то говорил, сам не зная что, и, только когда шум на мгновение стих, услышал свой голос, повторяющий:

— Это ничего, ничего, ничего…

И вновь небо ринулось на землю, а пулемет затарахтел длинной очередью будто совсем рядом. Потом еще раз где-то громыхнуло — и наступила тишина.

Войта понял, что девушка его обнимает. Прижимается к нему всем телом. Он чувствовал ее ногу, ее плечо, ее тело, упругое и нежное, ощутил горячую влагу ее пота, быстро остывавшего здесь, в подвале. Несколько таких секунд достаточно, чтобы любовь пронзила сердце.

Девушка разомкнула руки и отсела дальше. Вновь стало слышно, как дышит собака. Язык свисал из ее пасти. Потом овчарка закрыла пасть, поднялась, заковыляла к выходу и села у двери, как бы ожидая их.

— Аякс, — сказала девушка, и неясно было, то ли она кличет собаку, то ли укоряет, то ли просто хочет выразить охватившее ее чувство неимоверного облегчения.

Пес насторожил уши.

— Вот и все, — сказал Войта. Легко и небрежно. Так по крайней мере ему казалось. На самом деле он произнес это так, точно по складам читал какую-то книгу.

Они сидели на скамье и исподтишка рассматривали друг друга. Девушка делала вид, будто глядит на собаку, Войта — словно не отрывает глаз от оконца. Порой он натыкался на ее взгляд. У нее были большие карие глаза, в подвальном сумраке они сияли.

— Как тебя зовут? — спросила она, продолжая смотреть на собаку.

— Войта, — ответил он, глядя в оконце. — А тебя?

— Маша.

Ветер донес через оконце далекий звук сирены. Протяжное завывание означало отбой. Оно было громче того, что объявляло о начале налета. И не казалось мертвящим.

Они вышли и из сумрака подвала попали в летний солнечный день. По-прежнему жужжали пчелы, теплый воздух дрожал от трепета легких перепончатых крылышек, мушиного жужжания, сухих и густых запахов. Словно ничего не случилось.

Обходили дом с другой стороны, где был фруктовый сад. Войта нес за девушкой свое восхищение и свою преданность. Ему нравилось, как она шла, как рвала красные летние яблоки, как предлагала их ему. Он надкусил яблоко и ощутил еле приметную горечь — как бы привкус ее страха. Он жил в раю, и Ева протянула ему яблоко. Этот рай — место, где он был как дома.

Обогнув дом, они вернулись к шезлонгу. И застыли в изумлении.

Шальная пулеметная очередь прошила шезлонг. Прорванный полосатый тик лохмотьями свисал на траву; пень, на котором недавно сидел Войта, был надколот…

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросила сестричка. И, не ожидая ответа, добавила: — Будем вставать.

Войта промолчал. Он видел себя, молодого, стройного и здорового, а рядом — ту девушку в синих шортах, с карими сияющими глазами, внимательно рассматривал обоих в тот момент, когда они уставились на шезлонг. Потом юноша поднял руку с огрызком яблока — огрызок был большой, Войта успел откусить всего два раза — и швырнул его через живую изгородь куда-то в поле.

— Поднимаемся, поднимаемся. — Сестричка стащила с Войты одеяло.

Оно было не клетчатое, а обыкновенное, коричнево-зеленое. Сестричка сняла полиэтилен, прикрывавший торф, и ловкими движениями начала сгребать с его живота еще теплую грязь. Войта смотрел на свое выступающее из торфа тело, на порозовевшую от влажного тепла кожу — на себя, уже ничем не напоминавшего того юношу у шезлонга.

Снова попасть к тому дому удалось только через две недели. Дом был заколочен. Потом Войта ходил туда регулярно. Но напрасно. Ставни были закрыты.

Он возвращался на это место с неотступной мыслью, что должно быть какое-то продолжение. Ведь смысл столь удивительного события не мог сводиться к тому, что все лишь началось. В тот день для него началось все. Большего, пожалуй, и начаться не могло.

Ставни открылись только после войны. Поднимаясь по склону, он увидел, как поблескивает стекло в окнах. Взбежал на холм, набирая в легкие благоухающий сиренью воздух. За живой изгородью цвела белая и лиловая сирень, в небе цвели белые облака, каменный дом тоже цвел, тайно и неприметно.