Ян Ленчо - Соло для оркестра

Немец поднялся и заплакал. Громко заплакал.

Первый пробормотал:

— Я не могу… Я… я никогда еще не стрелял в безоружного.

В утреннем воздухе расплывалось облачко дыма. В нос ударил запах сгоревшего пороха.

Второй опустил голову, произнося, как заученную фразу, одно и то же:

— Не гожусь я в палачи, не гожусь… В бою хоть самого господа бога убью, а в палачи не гожусь, не гожусь я…

Немец продолжал скулить, закрыв лицо руками.

Первый отчаянно выругался:

— Хватит хныкать, гаденыш! Раньше надо было слезу пускать и в другом месте!

Второй опять полез в карман. Снова вытащили сигареты. Закричал:

— Эй ты, фриц! На, черт тебя подери, закури еще!

Второй снова подошел к немцу, и, когда зажигал спичку, руки его дрожали, чего немец не мог не заметить. Смекнув это, первый тут же накинулся на него:

— Что зенки вылупил, сукин сын?! Это не руки убийцы.

Немец испуганно отступил на шаг и, не спуская с них мокрых глаз, робко, нерешительно упал на колени.

Второй приказал:

— Вставай! Вставай, говорят тебе!

Первый спросил:

— Что делать будем?

Второй сел на пень, положил на колени карабин, задумался. И вскоре сам себе ответил:

— А делать что-то надо.

Весь усыпанный блестками росы, лес сверкал, освещенный солнцем. Казалось, воздух кипел мириадами светлячков, и они, эти светлячки, устав от долгой ночной суеты, истратив весь свой запас света, обессиленные, падали на землю, и земля впитывала их, как сладкий нектар, который, растекаясь по жилам деревьев, наполнял теперь лес чарующим ароматом.

Первый вдруг остро ощутил это благоухание.

— Чуешь, как лес пахнет. А ведь ему никто не отдает приказы.

Второй вздохнул:

— Да… приказ… приказ.

Немец и на сей раз аккуратно положил крошечный окурок на землю и придавил его носком сапога, покрутив им в разные стороны. За эти несколько минут он постарел на десять лет.

— Слышь, а ведь я придумал! — внезапно оживился первый.

Второй посмотрел на него хоть и удивленно, но с какой-то радостью, которую в данный момент он не отважился выказать. Он понял, о чем сейчас пойдет речь, потому и обрадовался, но сдержанно спросил:

— Что придумал?

— Это совсем просто… — сказал первый. Он не спешил выкладывать, поскольку был счастлив, что эта мысль пришла на ум именно ему; ему хотелось насладиться своей находчивостью, разжечь и без того напряженное любопытство второго.

Второй же с нетерпением ждал.

Первый нагнулся, сорвал травинку и, взяв ее в рот, стал медленно перекусывать зубами. Он делал вид, что додумывает свой план до мельчайших подробностей. Наконец сказал:

— Вон за тем деревом, — он показал, за каким, — спрячусь я с автоматом наизготове. А за тем, что рядом с тобой, схоронишься ты с карабином, снятым с предохранителя. Это на всякий случай. Немцу мы заранее растолкуем, в чем дело, а потом кинем ему пистолет с одним патроном. Понимаешь? Пусть он сам застрелится. Ясно? Если же начнет финтить, нам не останется ничего другого, как шарахнуть в него из-за деревьев.

— А что, — согласился второй, — неплохо…

— И приказ выполним, — подытожил первый.

— Ну, я сейчас ему так и объясню… — поднялся второй.

До немца было шагов пять, не больше. Но второй сделал все восемь или девять, но за время этого короткого пути он достал пистолет и вынул из его магазина патроны. Все до единого.

— Слушай, немец. У нас приказ тебя расстрелять. Понимаешь? Рас-стре-лять. Пиф-паф! Да ты и сам знаешь. Поэтому мы и пришли сюда втроем. Понимаешь? Ферштейн?

Немец стоял как вкопанный. Только глазами водил туда-сюда — то на первого, то на второго.

— Вот пистолет, — продолжал второй. — Пис-то-лет. А это — патрон. Один. Да, айн. Ты, — показал он на немца, — приставишь пистолет к своей голове и выстрелишь. Паф! Понимаешь? — показывая ему, что нужно делать, он, как мог, помогал себе жестами.

Немец не отвечал ни «да», ни «нет».

— Мой товарищ — там, я — здесь. Если вздумаешь бежать… Понимаешь? Бе-жать… — Второй изобразил, как бегут. — Мой товарищ оттуда, а я отсюда будем стрелять. Понял? Будем шиссен! Та-та-та! Понял?

Первый посмотрел на часы. Было семь.

— Эй, давай поскорей! Время не ждет!

Второй отдал немцу пистолет без патронов. Когда они оба спрятались за мощными стволами деревьев, второй крикнул первому:

— Ты готов?

— Готов! — раздалось в ответ.

Второй бросил немцу один патрон и попал ему в грудь. Отскочив, патрон упал в траву.

Прошло минут пять.

Немец все еще стоял. Стоял не шелохнувшись, словно из-под земли неожиданно выросла сухая, ни к чему не пригодная коряга.

Первый уже начинал злиться.

— Эй, немец, мать твою в гроб, ну долго ты будешь канителиться! — закричал он.

И тут произошло то, чего никто из них не ожидал. Немец вдруг распрямился, стал смотреть куда-то в небо, что-то бормотал и даже снял с головы фуражку. И к их великому удивлению, отбросил пистолет довольно далеко от себя.

Первый остолбенел. У него чуть дыхание не перехватило от злости. И он вскипел:

— Ах ты, трусливая немецкая свинья!!

Потом резко вскинул автомат, и в этот момент второй подумал: ну, сейчас из немца будет решето.

Немец рухнул на колени, по лицу его градом тек пот. Прижав к губам ладони с цепочкой, он ждал конца.

Но выстрелов не последовало.

Первый опустил автомат и виновато произнес:

— Прости, но в безоружного не могу…

— Да чего уж тут, я понимаю, — ответил второй.

Они сделали шага два вперед, подошли к нему ближе и долго смотрели на него как на привидение.

Потом первый нагнулся к нему и тихо спросил:

— Отчего ты такой трус, немец?..

Немец опустил руки и разжал их. Блеснула золотая цепочка с образком святого. Руки дрожали, дрожал образок, и он ответил дрожащим голосом:

— Ich bin Katholik. Ich möglich nicht puf, puf [28] Я католик. Я… нельзя паф-паф (нем.) . .

Первый опять рассвирепел:

— Ах, ты католик!.. Значит, в себя выстрелить ты не можешь, поскольку ты католик, а в наших ребят запросто… Наших-то небось много положил… Говори, положил, сукин ты сын?!

— Оставь его… — буркнул второй и сплюнул.

Внизу шумел поток. Шумел так, будто над лесом летали голуби. Прежде они не замечали этого шума, но теперь внимательно вслушивались, словно речушка нашептывала им что-то на ухо. Второй вдруг остро ощутил свою кровную связь с этой землей и задумался, зачарованный музыкой, которую природа всегда с неизменным мастерством исполняет на одном из своих инструментов. Сейчас этой музыкой было журчанье горной речки, но ею может быть и дуновение ветерка или шелест крыльев. Всегда найдется такое, что притягивает человека к этой земле. И человек сживается с ней. Ибо земля — добра.

Поэтому второй еще раз сказал:

— Оставь его…