Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Знаешь, дружище, о детях мы пока еще не думаем, с детьми слишком много забот, а у нас других обязанностей хватает. — И тотчас же переводит разговор на другое: — Яничка, хорошо бы выпить за встречу. Ты не сбегаешь за бутылочкой красного, я больше всего люблю красное…

А она в ответ:

— Не забывай, Славек, о своем желудке. И учти, что пан Глава приехал на мотоцикле…

Я вмешиваюсь в разговор:

— Что до меня, то не извольте беспокоиться: из меня такой алкоголь в момент улетучится. А что касается Максима, то красное-то очень даже полезно для желудка, это как лекарство или экспортное пиво «Праздрой».

Она соглашается. Максим вручает ей купюру в двадцать крон, она причесывается, подкрашивается и уходит.

Мы сидим, и разговор как-то не клеится. Словно то, о чем я хотел спросить Максима, потеряло сейчас всякий смысл.

— Да, тогда мы жили единой дружной семьей, — говорю я. — Иногда мне чудно́ становится, как удалось нам выдержать такое — и мороз, и холод, и ливни, — ведь даже помыться было негде, да и одежду высушить. Но всегда нас поддерживало и согревало одно — убежденность, что работаем мы во имя будущего.

— Знаешь, — глубокомысленно отвечает Максим и стучит пальцами по столу, — тогда было другое время. Надо было жертвовать собой, чтобы пройти эту ступеньку. Я мечтал стать инженером-строителем, а без хорошей характеристики меня на учебу не приняли бы. Теперь уже все иначе. Мне нечего жаловаться. Пойдем покажу, как мы живем, хотя все, что ты увидишь, стоило нам немалых трудов.

Ну вот, браток, демонстрировал он мне одно чудо техники за другим. Щелкал выключателями, повертывал ручки, нажимал на кнопки, все время что-то с чем-то сравнивал, сдувал пыль, переставлял предметы. Меня так и подмывало спросить, нет ли у него механической канарейки.

— Сейчас мы копим деньги на «фиат», — доверительно сообщил он. — Остается добрать на задние колеса, и тогда — порядок. Так что как-нибудь понаведаемся к тебе.

— Буду рад, — отвечаю я, — приезжайте посмотреть на моих мальчишек, может, возьмете с нас пример.

Между тем вернулась его женушка, принесла бутылку «Плевена».

— Выпьем за встречу… За что еще?

— За первого сына, — предлагаю я, — и с этим вам следует поторопиться, иначе соседи подумают, что дети — ваши внуки.

— Не беспокойтесь… хи-хи-хи, — включается в разговор его жена. — Давайте лучше выпьем за то, чтобы у нас поскорее подошла очередь на машину. Теперь это наша самая большая мечта.

Мы выпили.

— Давай еще, — говорит Максим и наливает.

Мы снова выпили. А его жена к слову вставляет, что мы сейчас пропиваем заднюю левую мигалку, и при этом смеется так, как смеется старая дева, слушая неприличный анекдот.

В этот момент, дружище, глоток вина неожиданно застрял у меня в горле; запершило, я невольно кашлянул… И… ты бы видел, что произошло. Она сидела против меня, и потому почти все брызги, к несчастью, достались ей. В один миг она превратилась в курочку-рябу и запричитала:

— Боже мой! Мое новое платье… И скатерть! Славек, скорее замочи скатерть, иначе пятна не отойдут!

И бросилась в ванную. Максим глянул на меня, как разгневанный барин на растяпу слугу, переставил бокалы и бутылку на стул, схватил скатерть и кинулся следом.

С минуту, браток, я стоял как истукан. Что делать, думаю, когда снова пришел в себя. И вдруг меня осенило: достаю я кошелек, кладу на стол сто крон как бы в счет амортизации: за рвотную жижу, царапину на пианино, химчистку ее платья и прочее — и вылетаю из дому. Моя ненаглядная «ява», не успел я нажать на педаль, моментально завелась. Я вскочил на сиденье, и Тршиновице вмиг остались у меня за спиной.

Километры убегали под моими колесами. И вдруг мне стало смешно, жутко смешно. Еду и хохочу, остановиться не могу. Потом вдруг задумался и перестал смеяться. Ведь если по-серьезному, то в этом действительно нет ничего смешного. Что и говорить: был Максим человеком, а стал рабом.

Перевод с чешского Н. Осецкой.

— Стой, дальше не пойдем, — сказал первый.

Услышав его слова, второй огляделся вокруг. Небольшая лужайка, слева — густые заросли молодых елочек, справа тоже елки, но повыше: срубить этакую к рождеству, аккурат до потолка будет. Под ними внизу журчит поток. А прямо — косогор, что коровье брюхо, округлый и голый.

— Да, пожалуй, не пойдем, — согласился второй.

Поставив карабин на предохранитель, он перебросил его в левую руку, а правой стал шарить в кармане. Минуту спустя сказал:

— Эй, немец, на-ка, покури! — и кинул тому сигарету.

Немец ловко ее поймал.

— Э-э, — опять произнес второй, — да у тебя спичек нет.

Он подошел к немцу совсем близко и дал прикурить. Руки ощутили горячее, сухое дыхание. Длинная седоватая щетина на подбородке немца мелко дрожала, как иголки у околевающего ежа.

Первый заметил это, но не удивился, спросил:

— Скажи, немец, как звать-то тебя?

Немец не понял. Он зыркал испуганными глазами то на одного, то на другого, а те опять задали ему свой вопрос, стараясь говорить громче и отчетливее, словно немецкий язык отличался от их родного только силой произношения. Первый разъяснил, показывая пальцем на себя:

— Я — Петер, а он — Густо. А ты?.. Как тебя зовут? Фриц?

Немец догадался:

— Nie, nein. Ich bin Kurt. Kurt Ziegler [27] Нет. Меня зовут Курт. Курт Циглер (нем.) . .

Он проговорил это быстро, опасливо, почти шепотом, дыша прерывисто, как астматик, и, втягивая щеки, жадно затянулся сигаретой.

Раннее утро, как румяная спросонок лесная нимфа, уже плутало меж деревьев. Пока курили, оно пробежало вверх по косогору, ожемчужив его мягким солнышком.

Первый шепнул второму:

— За что его?

Второй лишь пожал плечами:

— Не знаю. Приказ.

Немец не спускал с них глаз. Лихорадочно втягивал в себя последние глотки дыма. Малюсенький сигаретный окурок он не отбросил в сторону, а опустил во влажную траву и затушил носком сапога.

Первый и второй обменялись взглядами. Второй переложил карабин в правую руку и, поддерживая его левой, сказал:

— Тут жди не жди, ничего не выждешь.

Первый вскинул автомат и, как бы оправдывая себя, пробурчал:

— Да, приказ есть приказ.

Немец увидел, что они приготовились, и сразу покорно сник. Он расстегнул воротник мундира, снял с шеи золотую цепочку, держа ее в ладонях, опустился на колени и стал громко молиться.

Первый и второй прицелились.

Сотрясая лес, грянули выстрелы. Отталкиваясь от стволов и крон деревьев, они какое-то мгновение еще танцевали в многократном эхе, пока не рассеялись в пространстве. Стрелявшие не внимали этим звукам; лишь потом, когда над ними вновь воцарилась тишина, они вдруг смутились и опустили оружие.