Ян Ленчо - Соло для оркестра

Но первый был более крутого нрава.

— Ты им там не мог сказать, чтобы нам дали какого-нибудь неверующего? Католик, католик… Как нам теперь быть?! Пойми, это же приказ!

И второй прошептал:

— То-то и оно. Приказ есть приказ.

Немец смотрел на них молча. Только углубились морщины на его лице — у губ, носа и глаз. И глаза у него стали какие-то другие. Словно выцвели. И губы обесцветились. Будто к ним прилипли листья пересохшей травы. Желтоватой, сморщенной, сухой травы. Немец, не сводя с них глаз, медленно, как бы готовясь к чему-то тайком, поднял кисти рук к вспотевшей шее и так же медленно, почти торжественно, застегнул на ней цепочку.

Закончив свой ритуал, он повернулся к косогору. И вдруг… побежал. Но не направо или налево, а прямо, вверх, по крутому и открытому склону.

— Удирает! — закричал первый.

И, как по команде, раздалась автоматная очередь, ей вторили выстрелы карабина.

Немец резко остановился, выпрямившись во весь рост, потом дернулся, поворачиваясь набок, и стал клониться к земле.

Скатился он почти на то самое место, откуда начал свой бег.

— Слышь, а как его звали? — спросил первый.

Второй тер руками лицо.

— Кажется, Курт… Курт… Не помню точно.

Первый посмотрел на автомат. Облегченно вздохнул.

— Вот и всё. Мы выполнили приказ.

— Да, — кивнул второй, — выполнили.

Когда они шли лесом назад, под их ногами трещал сухой валежник, а в глаза то и дело ударяли пробивавшиеся сквозь ветки деревьев лучи осеннего солнца. К их лицам приливала кровь.

Лес уже кончался, когда второй спросил:

— Слышь, а чего он не бросился влево, в молодой ельник, или направо, вниз, к речке? Зачем он дунул вверх по косогору?

Первый не отвечал. Когда они прошли еще немного, второй опять заговорил:

— Твоя правда. Самое главное, что мы выполнили приказ.

Перевод со словацкого Н. Попова.

С юных лет он чего-то ждал. Жизнь только начиналась, каждый день был как распахнутые настежь двери, он входил в них в ожидании чего-то, что не имело ни формы, ни названия и было подобно награде. Он был убежден, что заслужил эту награду. Счастье. И ждал счастья, которое неожиданно поразит его, ослепит как молния. Без предупреждения, потому что счастья — он был уверен — нельзя предугадать.

Чем старше он становился, тем меньше признавался себе, что верит в счастье. Он стыдился этой веры, но совсем отказаться от нее не мог. Привык бесконечно ждать, после пятидесяти эта привычка ослабела, как слабеет зрение, но все же не настолько, чтобы появилась нужда в очках.

Шестнадцати лет Войта уже блуждал по окрестностям в меланхолическом одиночестве, какое бывает только в шестнадцать, не потому, что нас покинули друзья, а потому, что мы сами решили покинуть их, чтобы добраться до самой сути некоего познания, которое еще слишком робко и потому доступно лишь ищущему одиночке. А разве одиночество не мать ожидания?

Приехав сюда, он с первого же дня в заброшенном дальнем уголке курортного парка почувствовал себя как дома. Он приехал лечиться, но здесь, в этих зарослях, в сплетении веток и листьев, ему было по-домашнему хорошо. Есть такие места. Увидишь — и ты дома, хоть прежде никогда тут не бывал. Жалко, что идет дождь. Вот если бы на эту бегущую через чащобу тропинку светило солнце!

— Не горячо? — спросила курортная сестра.

Войта оторвался от своих мыслей. Он лежал на спине, под ним — пирог из теплого, почти горячего торфа, и сестричка рукой в резиновой перчатке накладывала ему на живот черную горячую торфяную грязь.

— Нет, не горячо, — ответил он. Хотел сказать сестричке что-нибудь приятное, но ничего не придумал. И лишь добавил: — Все в порядке.

Сестричка пошла смывать с перчаток торф, вода плескалась, вытекая из крана, и всхлипывала в умывальнике. За окном тоже плескалась вода. До середины забеленное окно позволяло видеть только верхнюю половину мира. Дождь устремлялся с крыши в засорившийся желоб и хлестал через край. Навес за окном, откуда носили горячий торф, был дырявый, и тускло мерцавшие шнуры воды свисали под ним, развеваясь по ветру.

— Настанет потоп — и всему придет конец, — заметил Войта с надеждой, которая поразила его самого.

— Да? — отозвалась сестричка. То, что говорили пациенты, ее не касалось, она над этим не задумывалась. И обычно на все отвечала вопросом: «Да?»

Настанет потоп — и всему придет конец. Чему конец? Ерунда какая-то! Сейчас он лечится. На курорте. Вот вернется на работу, тогда действительно можно ждать катастрофы. Или чуда? Вдруг его похвалят. Он никогда не знал, что его ждет. Потоп смыл бы и заброшенный уголок курортного парка. Этого уголка было бы жаль. Хотелось его сохранить.

А виной тому один сад, очень похожий на этот уголок. Сад, на который он набрел как-то воскресным днем, когда ему было шестнадцать и когда он любил бродить за городом. Всегда один, без определенной цели. У него была единственная волнующая и полная тайны цель — что-нибудь найти. Что-нибудь, чего не было ни в квартире, где он жил с родителями и младшим братом, ни в школе, ни в книгах. Счастье? Тогда он не понимал, чего, собственно, ищет. Теперь, когда молодость позади, он смутно сознавал это. Он искал себя, вернее — кого-то, кто бы, подобно ему, страстно мечтал о согласии, гармонии, о чем мир, ввергнутый в войну, словно забыл. Гармония. Да. Но где она?

Если бы хоть кто-то когда-нибудь считался с его пожеланиями! А то ведь в комнату к нему подселили человека, который всюду разбрасывает свою одежду: по стульям, по столу и даже по полу. Когда сегодня утром Войта уходил, этот человек еще спал. Войта встал рано, чтобы по дороге на процедуры купить газету, потому что, когда он возвращался, газет уже не бывало. Вышел заблаговременно, но газету так и не купил. Только взялся за ручку двери, как продавщица, отделенная от него витриной, повернула ключ. Через стекло он видел лежащие на прилавке газеты. Судя по табличке на двери, еще должно быть открыто, однако ей пришло в голову запереть киоск. А ведь прекрасно видела, что за дверью покупатель. Никто не желает хоть в чем-то пойти ему навстречу! Да что там — навстречу! Было бы хорошо, если бы все выполняли свои обязанности хотя бы не хуже его самого. Войте виделась длинная череда проявлений безответственности, халатности, равнодушия — и от этого сильнее заколотилось сердце.