Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Представление окончено! — сказал он весело, обращаясь к оставшимся зрителям, среди которых, разумеется, были и почтальон с цирюльником. Когда он опять поворачивал к дому, мне показалось, что он мне подмигивает.

— Может, он купил себе персидский ковер, чтобы его иранские кошки лапки себе не отбили. Это было бы в его вкусе, ведь он чудик старикан, — возмущенно говорил пан Студанка почтальону.

— И то правда, коверный из цирка; но что он угадал и английскую лигу, я до сих пор… — Пан Квайзер не окончил фразу в приливе вновь нахлынувшей горечи.

На другой день — это была суббота — я опять проснулся очень рано. Пан Польцар обещал прийти с утра, чтобы покончить с ванной, а я должен был помогать ему лепить кафель и надо было успеть поесть.

Но он не пришел ни с утра, ни к обеду, и тогда мама послала меня узнать, что с ним; не сожрали ли его тигрята, добавила она шутливо.

Нет, тигры никогда не причинили бы ему зла, но что-то нехорошее тут явно стряслось, потому что калитка у пана Польцара была на запоре.

Недолго думая, я вбежал в соседний двор, где вдоль забора росли яблони, влез на ближайшее дерево и оттуда спрыгнул в запустение Польцарова сада.

Я живо застучал в двери дома — тишина, тогда я постучал громче, после чего взялся за ручку, дверь отворилась, и я вошел.

Под ноги мне бросилась стая кошек, за ними, переваливаясь, быстро двигался сенбернар Юмбо, настойчиво взлаивая.

Я сделал несколько шагов в направлении пестрого занавеса — и все увидел.

Блестящий, сияющий новизной батут начинался еще в передней и простирался почти по всей комнате.

Прямо передо мной на серо-голубой стальной боковине сверкала фирменная этикетка.

«„Бланик“ — батут для воздушных гимнастов и акробатов. 11 680.00».

Тони Полло был одет в безукоризненный черный комбинезон, на ногах — высокие, тоже черные, кожаные сапоги. Он лежал на самом краю батута, прямо под гигантской фотографией соблазнительной и соблазняющей молодой женщины, которая изящно стояла на краю другого батута. Belle Dina.

Я с опаской подобрался как можно ближе к неподвижной черной фигуре. Кожаный комбинезон прославленного укротителя Тони был вроде бы великоват пану Польцару.

Лицо его было очень бледное, и на лбу проступили капли пота. Он дышал медленно и с присвистом, но, увидев над собой меня, заморгал глазами.

Я стоял над ним и не знал, что делать… Пан Польцар невнятно, делая длинные паузы, прохрипел: «В кухне… пузырек… без пяти… двенадцать…»

Я понял. Бросился на кухню, на полке среди тюбиков, баночек, коробочек и прочего стал судорожно искать пузырек с нужной наклейкой. Да, вот он, флакончик с лейкопластом и надписью «В 12 без 5». Без пяти минут двенадцать. Внутри были маленькие розовые таблетки.

На плите стоял полный чайник, я налил немного воды в чашку и вернулся к лежащему пану Польцару. Он показал мне на пальцах, что надо две таблетки.

Я приподнял ему голову, и он медленно, с трудом запил лекарство чаем. Между тем из садика вернулся Юмбо, пришагал к нам и стал с усердием вылизывать бледное лицо хозяина.

— Что с вами, пан Польцар? — спросил я немного погодя, бестолково, просто чтобы как-то заполнить гнетущую паузу.

Он чуть приподнялся и попытался улыбнуться.

— Я исполнил соло, Лукашек… и не будем… смотреть вперед. Сейчас я счастлив…

Голова его опять откинулась назад, он закрыл глаза.

Последнее соло Тони Полло, а также пана Польцара.

Никогда в жизни мне уже не взять такую высоту; но тогда я вылетел из его дома, разбежался и единым мощным прыжком перескочил через запертую калитку.

Отчаянным галопом примчался я домой и сквозь рыданья кричал маме, чтобы она быстрей звонила в город и вызывала «скорую».

Перевод с чешского Н. Беляевой.

Году в 1901, на Иосифа, загрохотали по улице Марки подводы, с раннего утра на пустошь возле Гомбойовой халупы свозились груды кирпича, песка, известки и цемента, за возчиками пришли строители, выкопали яму под фундамент, и за два года поднялся дом — не чета всем остальным по улице, настоящий особняк с мансардой и башенкой, с железной оградой на кирпичной кладке. Любо-дорого было глядеть на ярко-зеленые ворота и цифры на фасаде, обозначавшие год окончания стройки. Не успели каменщики возвести стены, а всем уже стало ясно, что дом получится каких еще поискать — щедро изукрашенный, с широкими окнами, с нишами. Люди с любопытством следили за работами, не прочь были посудачить с каменщиками и оглядеть все изнутри, кабы на стройке день-деньской не околачивался Йозеф Гомбой. Его примечали издали: то посиживает себе на бревне, то торчит на куче песка или семенит с кирпичом в руке к кому-нибудь из каменщиков.

Каменщики в услугах Гомбоя, по всему видать, не особенно нуждались, занятые своим делом, они отвечали на его расспросы нехотя, лишь бы отвязался. Только в перерывах, когда Гомбой приносил им к еде воду, перекидывались с ним двумя-тремя словами. Они и сами ничего путем не знали о хозяине дома, который за все время ни разу на стройке не объявился. Из их скупых ответов всего-то и выяснилось, что зовут его Морквач, Якуб Морквач, что никого у него нет, только собаки да пропасть денег, и ему от этого красивого дома, который для него тут ставят, ничего не убудет и не прибудет, таких особняков и всяких доходных домов у Морквача не сосчитать. «С этим важным барином и не потолкуешь как следует, — бросил как-то мастер. — Только заговоришь с ним, как его тут же удушье начинает донимать».

Придет час, Йозеф Гомбой, и ты забудешь сказанное мастером. Забудешь, как волновался, как жадно ловил каждое слово о Моркваче. «Морквач один-одинешенек! — неотвязно вертелось у тебя в голове. — Морквач мается удушьем!» А мастер тем временем припал к твоей воде. К той самой воде, которую ты носил им из своего родникового колодезя. Напился, потом сказал: «Вот он какой, этот Морквач. И глазу не кажет. Заявится на все готовое».

С этой минуты ты стал представлять себе приезд Морквача. Вот он уже здесь. Вылезает из коляски. Ты идешь навстречу ему в праздничном костюме, в начищенных башмаках, в чистой рубахе, подходишь к нему и говоришь: «С прибытием, я сосед ваш!» Он оглядит тебя, такого начищенного, услышит скрытую в твоих словах мольбу и ответит: «Не откажите по доброму старому обычаю пригласить на огонек своего соседа». Или: «Покорнейше прошу разделить с соседом веселую беседу. Пусть ваш приход отгонит от этого дома всякие несчастья и смертные напасти». Тут Морквач вспомнит про свою хворь, представит себе муки смертного удушья и станет еще радушней: «Милости прошу!» Перед тобой отворяются двери, ты переступаешь порог и садишься с Морквачем за стол. Заводишь разговор. Сидишь с ним рядком, киваешь, разводишь руками — словом, беседуешь по душам с человеком, который зазвал тебя на хлеб-соль. «Слышал я, удушьем страдаете, — деликатно говоришь ты ему, — так вы не стесняйтесь, если станет худо, кликните, днем ли, ночью…»