Ян Ленчо - Соло для оркестра

Малчичке и самой слова ее были тяжелы, тяжела была ноша недоброй вести, и захотелось бабке облегчить ее. «Всякое бывает, — проговорила она, — может статься, одна ножка потом сравняется с другой, бывает и такое». Ты сразу учуял чистой воды обман, но ноги твои вновь ожили и зашагали, поспешали они у тебя, Йозеф Гомбой, к той поре, когда должно исполниться пророчество повитухи, когда одна ножка по миллиметру, по сантиметру догонит другую. Очнулся ты лишь в Берешовой корчме.

А ноги Юстина так и остались одна короче другой, и ты с этим так и не смирился. И Юстин чувствовал это. Тюремными своими ночами видишь ты Юстина — молчаливого, бледного, с блекло-голубыми глазами. Припоминаешь, как стал бояться этих больших белесых глаз. В них таилась опасная мудрость, они все видели, все понимали. «Не притворяйтесь, отец, — говорили его глаза, — скажите прямо, в тягость я вам с такими-то ногами. Да и кому они такие не были бы в тягость? Стыдитесь вы перед людьми, стараетесь ни словом о моей хромоте не обмолвиться, а все ж не выходит она у вас из головы. Отравляет вам жизнь. Уже и лицо мое вам не нравится, все во мне раздражает. А раз так, то я назло буду вам, отец, мозолить глаза своим уродством».

Ты боялся сыновнего взгляда, его молчания. Старался быть начеку. И все же сколько раз забывался! «Как сегодня работалось? — бывало, радостно встречаешь Блажея. — Рассказывай, сынок!» Потом спохватываешься и притворно, с натугой спрашиваешь: «А у тебя, Юстин, как дела?» Запоздало, без души спросил, Йозеф Гомбой, уж лучше бы промолчал — Юстин все понял, отвечает ухмылкой и молчанием.

Вот о чем горестно вспоминаешь ты, Йозеф Гомбой, тюремными ночами. Если бы вернуть все назад к изначальному! Пусть Юстин родится заново, со своими увечными ножками, пусть закричит первым своим криком, на этот раз вы с ним оба научитесь радоваться неверным его шагам. Но к изначальному возврата нет, впереди лишь тюремные ночи. Да, поздно ты тогда спохватился. Голубые глаза Юстина уже стали все видеть и все понимать. И лишь Блажей, беззаботный Блажей не разглядел затаенного в них мрака. Ведь если бы разглядел, если б догадался, как они опасны, не сорвалось бы с его губ страшное слово — калека. «Калека!» — раз и другой крикнул Блажей Юстину, как раз и другой прокричала потом Магдалена весть о его смерти. А теперь вот раз за разом призываешь ты, Йозеф Гомбой, своего мертвого сына, заговариваешь с ним. «Блажей, а Блажей, — повторяешь снова и снова, — как же это я не рассказал тебе о моем сне, когда ты приснился мне каликой перехожим со сломанным хребтом и грязной бородой. Поделись я с тобой своим сном, поостерегся бы ты, не слетели бы с твоих губ те слова, жестокие те слова!»

От окраинной улицы Марки рукой подать до городской тюрьмы, где сидит за свое злодейство Гомбой. Юстин к отцу не приходит, зато Магдалена наведывается до того часто, что удивляет даже надзирателя Баксу. Чего он только здесь не перевидал, но чтобы мать мирно, без тени упрека глядела в глаза человеку, загубившему ее сына?! Да еще как загубившему! На свиданиях эти двое больше молчат. Только Гомбой всякий раз спрашивает: «Как Юстин?» — «А ничего, — всегда ровным голосом отвечает жена и скоро прощается: — Так я пойду, Йозеф». — «Иди, Магдалена, иди!»

Магдалена возвращается от мужа, а соседкам говорит, что, мол, прошлась по лавкам, кой-чего купить, да на кладбище заглянула — тут она прикладывает к глазам платок. «Врешь, Магдалена, — говорят ей взгляды женщин, — не по лавкам ты ходила, у мужа была, никчемная ты мать! У мужа, который убил твоего сына. Худого слова не слыхали мы от тебя про убийцу, неужто забыла ты разбитую сыновью голову? Юстин твой чахнет, никак в себя не придет, а ты все ходишь лясы точить с душегубом. Мало тебе Блажея, он и Юстина в гроб загонит. Смотри, от парня остались кожа да кости, опомнись, никчемная ты мать, чем любезничать с душегубом, лучше за сыном доглядывай. Нечего ему слоняться у реки как тень, ей-ей свихнется! Да и немудрено — столько всего перенести… Еще доконает его отцово злодейство». Так говорили взгляды женщин, а уста выговаривали другое: «По лавкам ходила, Магдалена? Все, что надо, купила? Как там Юстин? Часом не хворает? Ты уж зла на нас не держи, не наше оно дело, но парень твой вроде как не в себе. Аль не видишь?»

А Юстин и впрямь с того страшного дня совсем истаял, все глядел куда-то вдаль, тоскливо и отрешенно. «Уж коли Гомбой отсидит свой срок живым-здоровым, — рассуждали люди, — все едино этот хромой своего отца того… не простит он ему. Такие не прощают». — «Забудет, все забывается». — «Он-то? Никогда! Попомните, прикончит он его…» — «Что-то будет, это ясно. Третьего дня видел я Юстина у тюремной стены. Не поверите — ногтями ее карябал, руки себе раскровенил. Юстин, кричу я, что ты делаешь? Все руки в крови… Зыркнул на меня, словечка не сказал — и бежать. Прикончит, говоришь? Вряд ли. Не жилец он, не дождется отца…»

А Магдалена все ходила и ходила в тюрьму, уже притерпелась к осуждающим взглядам соседок, не одумалась и тогда, когда заметила, что люди с улицы Марки избегают ее, сторонятся. Вот уже четыре года ее с Гомбоем встречи проходили в странном молчании, ни разу они не поговорили путем, и надзирателя Баксу это даже стало раздражать. Как вдруг настал день, когда Магдалена дважды заговорила. «Йозеф! — молвила она с трудом и замолчала. — Йозеф! — повторила. — Не могу больше скрывать от тебя. Доктор сказал, Юстин и месяца не протянет. И сам он о том знает. Хочет повидаться перед смертью. Может, отпустят тебя».

Юстин умер не через месяц, а через две недели.

Пробьет час, Йозеф Гомбой, и поглотит тебя ночь, наступит для тебя пора пожизненного затмения, и воспоминания покинут тебя, не вспомнишь и то, как пришли за тобой в день похорон те трое, служители закона, чинные и важные. Пришли в твою камеру после дотошного разбирательства, совещаний и привели с собой Магдалену. «Юстин умер, — сказала тебе Магдалена. — Юстин умер». Покачнулась и умолкла. В мертвой тишине прозвучала весть о твоем освобождении, ее принесли с собой те трое…

Не успел ты опомниться, как очутился под чистым полуденным небом, в полдень же, в той вашей чистой горнице умылся и надел лучший свой костюм. В полдень увидел ты и Юстина, лежащего в просторной и круглой кладбищенской часовне. Он лежал разутый, в черных носках. Одна нога упиралась в изножье гроба, а другую отделяла от стенки темная, зияющая пустота. «Гомбоя отпустили на похороны!» — пробежало по толпе. Теперь, когда ноги сына были неподвижны, ты наконец-то рассмотрел их, как и ту темную пустоту, время от времени освещаемую мерцающим пламенем свечей. «Одного отпустили, без охраны, Магдалена его привела». А он смотрел на неподвижного Юстина. Каким же высоким, высоким и худым был он в этой своей неподвижности! Усох до костей. Ты глядел на его сомкнутые веки. «Выпустили Гомбоя, без стражи выпустили». — «Без стражи — это, видно, чтоб не мешать погребению». Перед тем как гроб закрыли крышкой, тебе почудилось, что из-под Юстиновых век блеснули глаза, чуть голубее, чем прежде, они уже не нагоняли страх, взгляд их был ясен. Перед тем как гроб запечатают, ты снова заглядываешь, Йозеф Гомбой, вниз, в ту темную пустоту, с которой началась твоя беда. Воротись, призываешь ты начало, воротись, и мы вместе научимся радоваться неверным твоим шагам.