Ян Ленчо - Соло для оркестра

После того как упал топор и перед тем как дважды прокричала Магдалена, ты пережил, Йозеф Гомбой, десятилетия, прожил всю Юстинову жизнь, в твоих ушах отзвучали все шаги Юстиновых увечных ног, за этот короткий миг ты распознал свою вину и возвысился до очистительной жертвы. Взяв на себя Юстиново злодейство, ты и после его смерти жил с клеймом убийцы. Вырезал странствующих музыкантов и на их лицах запечатлевал тайну своей жертвы. Так шло время, и вдруг не по дням, а по часам стала угасать Магдалена, словно в ней, тихой и безответной, вскрылась затаенная рана. В один из дней слегла и больше не встала. Отошла Магдалена, свидетель твоей очистительной жертвы. И этот свидетель, тихая и безответная Магдалена, в последний свой час проронила слова, которые и стали потом истоком твоего безумия, предвестием будущей ночи, ее началом. «Юстин умирал в долгих, страшных муках», — сказала Магдалена и преставилась. Слова ее, отзвучав в твоих ушах, ушли под землю вместе с Магдаленой.

Они пришли за тобой гораздо позже, вкрались в твое одиночество, твое одиночество воскресило их, вдохнуло в них смысл. «Юстин умирал в долгих, страшных муках», — снова говорит Магдалена, но уже на этом не умолкает, говорит дальше: «Это ты заставил его умирать такой страшной смертью, это твоя жертва иссушила его, обескровила. Ты своими руками бросил его в застенок, в беспросветную темницу. Взял на себя его вину и птицей вознесся ввысь. Зачем ты занял его место, зачем упрятал себя туда, где сам он мог за эти годы искупить свою вину, очиститься…» Тяжкий гнет Магдалениных упреков повергает тебя, Йозеф Гомбой, с высот твоей очистительной жертвы. И ты уже лишен права с достоинством глядеть в зловещее лицо улицы Марки, ты ходишь по ней согбенным и бесправным. Негде тебе искать защиты и опоры, и вот ты бродишь и тоскуешь по человеческому голосу. Но никто не отзывается. Кто спасет тебя, кто придет за тобой, распахнет свою дверь, пустит через порог?

Возле твоей халупы стали строить Морквачу особняк. И ты, Йозеф Гомбой, ожил. Без роздыху носил каменщикам свою чистую родниковую воду, они ее пили и никак не могли напиться. Пойми они, из какого она источника, какой отчаянный зов бьет из него ключом, у них тотчас развязались бы языки, навострились уши, они слушали бы и сами говорили, уселись бы за твой стол, и пошла б у вас беседа. И ночь, которая вскоре тебя поглотит, отступила бы.

А Морквачев дом рос не по дням, а по часам. Вот уж и окна заблестели, и башенка вознеслась. И ты ожил. Услышав о Моркваче, стал представлять себе его приезд, ждать его. А это уже были первые признаки будущего безумия.

Перед самым затмением, перед тем, как навсегда нашло оно на тебя, осенит тебя еще минута внезапного великого пробуждения. Прибыл наконец Морквач, ты видишь его и слышишь собачий лай. Вот она, та минута. Что произойдет в тебе сейчас, что бывает при этом переходе во тьму? В миг своего помрачения ты распознал в Моркваче себя, безучастно взирающего на копошащееся у твоих ног Юстиново детство. А в своем выжидании Морквача — Юстина, выжидающего тебя. Ты понял, что Морквач, эта важная птица, не подпустит тебя к себе, как не подпустил ты Юстина… Надвигается тьма, ты уходишь в ночь.

На короткий миг перед безумием, на короткий миг перед помешательством тебя еще охраняли твои окаменевшие ноги. Но вот истек тот миг, а что случилось потом, тебе уж никогда не узнать.

Не узнать, как подбежал ты к Морквачевой калитке, которая захлопнулась перед тобой, как ухватился за нее, как кричал: «Я сосед ваш!..» Не узнаешь, что зубы Морквачевых псов в кровь изгрызли тебе пальцы, а Морквач только стоял и глядел, глядел, любуясь на своих псов.

Вот сейчас заберут тебя, и больше ты уж сюда не воротишься.

Твой дом опустеет, распахнутся осевшие двери, твою собаку Морквач пристрелит скуки ради. Зато твои фигурки, твоих музыкантов-странников растащат дети. А когда они вырастут, когда, научатся читать по их лицам и разбирать тихие, таинственные голоса, удивлению их не будет конца. Музыканты, оказывается, под свои скрипки и гармоники поют песню. Песню, возвращающую к изначальным истокам, к возрождению. Песню о родниковой воде.

Перевод со словацкого Л. Ермиловой.

На следующий день, после того как участкам развезли зарплату, в контору заявился старый Колая. Прибыл он в кузове развалюхи грузовичка. Скрючившись в три погибели, сидел старый ревматик на еловых бревнах, кое-как набросанных в машину. Спустившись на землю, он с трудом распрямился, скрипя суставами, как ржавая телега, потом плюнул, сосредоточился на какой-то мысли и пошел, вполголоса бормоча те слова, что собирался сейчас выложить начальству. Больше всего он боялся, что снова начнет заикаться и уж тогда ничего толком не объяснит, хотя и приехал в контору по этому делу уже во второй раз.

Он соскреб на порожке глину с ботинок, посмотрел на шофера, который беззаботно закуривал сигарету, и вошел внутрь здания.

Кабинет прораба Беднаржа был в конце коридора. Колая постучал и открыл дверь, сняв берет. Ни слова не говоря, достал из внутреннего кармана полученные вчера деньги, вытащил из них три сотенные и так же молча положил на стол.

Прораб прервал телефонный разговор и, удивленно подняв седые густые брови, посмотрел на Колаю. Видно было, невдомек ему, почему старик оказался здесь и чего хочет. По-стариковски поджав губы и стараясь не заикаться, Колая начал:

— Товарищ инженер, я так не могу… Эти бревна никто не хотел везти. — Он никак не мог побороть волнение. — Вот я и приехал, товарищ инженер… Они говорили мне, чтобы я не ездил: кое-кто, видать, уж на эти бревна глаз положил — что и говорить, хороший лес! Но я сам погрузил все на машину… Только теперь вот не знаю, куда сложить.

Жилистые морщинистые руки старика ходили ходуном; он вдруг попытался почистить беретом испачканные брюки, и на пол полетели маленькие кусочки еловой коры.

— Так, товарищ Колая, понятно, — нетерпеливо сказал Беднарж. — Бревна отвезите на склад. — Его взгляд остановился на деньгах. — А это что?

Колая помялся. Ему нелегко было начать разговор, хотя ради этого сюда он и приехал. Слова, что еще несколько минут тому назад он твердил про себя, вдруг перепутались, смысл их стал неясным, расплывчатым, как лес в октябрьском тумане.

— Не могу я взять эти деньги, товарищ инженер… не могу. Это приписка. Я их не заработал…

Так и не сумев толком ничего объяснить, он повернулся и пошел к двери. Ему, конечно, следовало попытаться втолковать прорабу, почему он возвращает эти деньги, но лицо Беднаржа с телефонной трубкой возле уха выражало нетерпение, и старик подумал, что тот, пожалуй, все равно не поймет.