Ян Ленчо - Соло для оркестра

То был последний гость в доме Гомбоя. Даже каменщиков не удалось заманить, тех, что строили Морквачу особняк, а ведь воду его пили взахлеб, пили и оторваться не могли от той прозрачной и чистой родниковой воды, которую носил им Гомбой из своего колодезя.

Давно уже отмыли в новом особняке окна, давно уж и мебель завезли, а Морквача все нет. Вечерами, в сумерках, красивый этот дом мрачнеет, ни огонька в нем. А ты, Йозеф Гомбой, терпеливо ждешь, выглядываешь хозяина от зари до зари и даже ночной порой, никак дождаться не можешь.

«Что с него, полоумного, взять? Вы только гляньте, как руками размахивает, а перед кем? Одна собака с ним».

Приедет Морквач, все-таки приедет. Вечером это случится, когда ясный день на убыль пойдет. Как стемнеет, подкатит коляска, кони станут, и ты, Йозеф Гомбой, скажешь ему: «Я сосед ваш!»

«Совсем тронулся, одна собака с ним, а он вроде толкует с кем-то, руками разводит, а вырядился как! Сдается мне, он и не спит вовсе. Давеча иду из корчмы, а в Гомбойовом оконце кровавый свет горит. Чтоб мне с места не сойти, кровавый да и только! Гляжу, вижу — красный свет». — «Загнул ты, Мишо». — «Да провалиться мне, если вру! Красный как кровь! Иду себе, кругом темно, ни души. Только эта красная точка, прямо жутко стало, я не из пугливых, а тут, скажу вам, оробел. Ладно, иду дальше. А точка впереди все шире, будто кровь из окна хлещет». — «Не болтай, Мишо, пустомеля ты, мозги себе залил, вот и мельтешат в глазах кровавые чертики». — «Не говори, Юло, может статься, не врет он. Люди всякое болтают, про кровь эту…» — «Что такое болтают? Давай выкладывай». — «Появляется оно на пальцах, ночами, кровавое такое знаменье, а уж светит — прямо полыхает. Да вот в Палотове… дед покойный сказывали: у лесника из Палотова, который брата убил, на пальцах кровь выступала. По ночам выступала и светилась». — «За чем же дело стало, айда ночью к Гомбою под окошко, поглядим, что там такое светится, чем это он себе дом освещает». — «Тебе все хихоньки, Шимон, ох, досмеешься когда-нибудь!» — «Эх, дуры вы, бабы!»

Однажды под вечер, за час до сумерек, во вторник это было, завезли к Морквачу свору псов. Отомкнули калитку, запустили собак и уехали. Ты встретил и проводил их молча, дрожа от волнения, было тебе, Йозеф Гомбой, ясно, что Морквач уже в пути. И вот — случилось, перед самыми сумерками это случилось, перед самыми сумерками показалась коляска. Черная, изукрашенная, наглухо закрытая. Перед самыми сумерками кони стали у ворот. Соскочил кучер: «Прибыли, пан Морквач!» И сразу дико разбрехались псы, они скакали, взвивались в прыжках, славя прибывшего хозяина. Один за другим взлетали в прыжках псы чистых кровей. Под их ликование узрел ты, Йозеф Гомбой, Морквача, под их ликование по-старчески, тихонько заскулила твоя собака.

Вот он, этот час, Йозеф Гомбой, вот он, этот миг, тебя отделяет от него лишь несколько шагов. Но ты стоишь, ноги твои отяжелели, тело будто камень, уста твои как запечатаны. Перед самым затмением, перед тем, как навечно найдет на тебя затмение, осенит тебя минута внезапного великого пробуждения, а потом ты сойдешь с ума. В эту ясную минуту ноги твои оказались мудрыми. Не пустили тебя, окаменели, учуяв в собачьем хоре разнобой голосов — голосов крови чистой и крови нечистой, печальный скулеж дворняги. Ты увидел Морквача и только теперь понял, что рубаха у тебя — какая уж она чистая! А костюм? Латка на латке! Лучший твой костюм!

Где истоки того безумия, в которое ты сейчас впадешь, где искать предвестие ночи, которая сейчас тебя поглотит, где ее начало? В гибели Блажея? В тот ясный скорбный полдень тебя вознесла ввысь твоя очистительная жертва. Ты взял на себя преступление Юстина и так, с клеймом убийцы, жил и после его смерти. Умирая, Юстин искупил свою вину, он искупал ее муками раскаяния, крутым и долгим, длиной в четыре года, восхождением на свою Голгофу. Магдалена потом не раз вспоминала, что Юстиновы губы шептали перед смертью твое имя. И не раз повторяла слова, которыми он высвободил тебя из тюрьмы: «Это не отец, а я убил Блажея топором!»

Страшную эту правду он открыл с глазу на глаз людям, явившимся выслушать его исповедь, открыл и слабеющей рукой скрепил ее подписью перед лицом закона, а было это так: пришли трое — позвала их Магдалена, — пришли служители закона, чинные и представительные, и склонились над умирающим, чтоб услышать страшную правду. После долгих совещаний и разбирательств эти трое явились к тебе в камеру в день Юстиновых похорон с вестью о твоем освобождении. И тогда ты взял с них зарок молчания. Почему ты это сделал, зачем не дал разнестись правде о Блажейовой гибели, почему не вышел однажды на порог и не прокричал во всю улицу Марки: «Люди, я не убийца! Не убивал я Блажея!»? Ведь Юстина уже не было в живых. Но еще возносила тебя в выси отцовская твоя жертва, каинова печать сыновнего преступления на твоем челе. В этой выси звучал тебе голос Юстина, из Магдалениных уст летел он к тебе: «Это не отец, а я убил Блажея!» Зазвучит этот голос, и ты всякий раз возвращаешься к смерти Блажея, глядишь из дальней дали на себя и себя видишь. Видишь, как втащил Магдалену с порога в дом, как захлопнул дверь, слышишь свои слова: «Я возьму все на себя! Запомни, Магдалена, и ты, Юстин, запомни — это я убил. Так и говорите: он убил, убил Блажея топором в ссоре и гневе. Скоро сюда придут и начнут выспрашивать, а вы отвечайте так: это он убил, пошел за Блажеем в горницу и там его убил. Беда вам, если скажете что другое».

Распознаешь ты и время, когда зародилась твоя вина. Видишь, как стал чураться Юстинова детства, как, заслышав неровные шаги ребенка, поворачивался к нему спиной. Режут тебе уши эти звуки, радостный топот детских башмачков. И ты оставляешь эту радость без ответа. Треплешь по головке пятилетнего сына, которого вы нарекли Блажеем, возишься с ним на полу, устраиваешь кучу малу. Вы смеетесь, визжите, рычите — ты и Блажей. И Юстин валится на пол, рядышком валится, и тоже смеется. Тогда он еще смеялся. Мрачно глядишь ты, как у ног твоих копошится Юстиново детство, отводишь взгляд от молящих Магдалениных глаз: «Смотри, это же наше дитя, наш Юстин!»

Ныне распознаешь ты, Йозеф Гомбой, свою вину, видишь, как прежде времени уходит от Юстина детство, замечаешь, как постепенно зарождается в нем убийца. Поздно ты спохватился, уже тогда, когда Юстиновы глаза научились жалить, когда стали все подмечать и понимать. И тебя охватил страх. Твоя предупредительность к нему не была любовью, то был просто страх, тебя томили тревога и предчувствие. Однажды ты застал Юстина над спящим Блажеем, он разглядывал его ноги.

И снова ты возвращаешься к Блажейовой смерти, видишь, как бьет Юстина дрожь, как корежат его корчи. Он зарубил брата в горнице. Стоял над ним, скрюченный судорогой. Эта судорога не давала ему выпустить из рук страшное свое оружие, они накрепко срослись, сомкнутая Юстинова ладонь и топор. Ты припадаешь, Йозеф Гомбой, к сыновнему телу, слышишь немоту его сердца, тишину в груди, пронзительную тишину, и все же пытаешься его воскресить. Но это конец. Берешь Блажея на руки, носишь его, ходишь с ним, не понимая, что же делать дальше. Это конец, а ты все ходишь. Потом кладешь его на стол и садишься на табурет. И проваливаешься далеко в глубь, в Блажейово детство, слышишь, как в тебе причитает Блажей, Блажей со сломанным хребтом, побирушка Блажей, обросший бородой. Сидишь как во сне, не в силах пошевелиться. К тебе топочет Юстин в белых детских башмачках на своих увечных ножках. И тут тебя пронзает Юстинов крик: «Я его убил, мама!» В дверях Магдалена, в дверях возникла твоя жена Магдалена. Из Юстиновых рук падает топор, тебя оглушает его стук. Не можешь встать, не можешь слова молвить, Магдалена исчезла с глаз, немотно мечется по кухне. Через минуту она выскочит на порог и в беспамятстве раз и другой прокричит в глубь улицы Марки: «Блажея убили!»