Ян Ленчо - Соло для оркестра

В особняке Морквача уже отмыли окна, уж и мебель завезли, а хозяина нет как нет. А ты, Йозеф Гомбой, все ждешь, с утра до вечера выстаиваешь в дверях своей халупы в лучшем своем костюме, с утра до вечера встречаешь Морквача в чистой рубахе, говоришь с ним, садишься за его стол, хотя Морквача еще нет и в помине. Дни бегут за днями, а Морквач как в воду канул.

«С кем это Гомбой говорит? — толкуют между собой люди с улицы Марки. — Вы только поглядите на этого полоумного! Стоит себе один и руками размахивает. Не иначе как со своими покойниками переговаривается. А уж вырядился-то как!»

И люди начинают вспоминать о покойной его родне, эта кровавая история живет в их памяти и поныне.

Не один год минул с той поры, как в доме Гомбоя, в этой унылой халупе рядом с Морквачевым особняком, жили вместе с ним и сыновья его, Блажей и Юстин. Ныне Гомбой совсем один. Истлела в земле и его жена Магдалена, та самая Магдалена, которая выскочила тогда на порог и раз за разом прокричала в глубь объятой полуденным зноем улицы Марки: «Блажея убили!» Первый ее крик застрял в листве деревьев, наткнулся на глухие стены и лишь легким отголоском долетел до людского слуха. Второй крик ворвался во дворы и палисадники, покатился от дома к дому, от человека к человеку и всколыхнул полуденную тишь улицы, как удар грома. Уже чья-то рука втащила Магдалену в дом и захлопнула дверь, а крик ее все еще висел в воздухе. Перед домом собралась толпа, стучали, тянули за ручку, но дверь не отворялась. Наконец прибыли служители закона и вышибли ее. Был ясный полдень, но в кухне царил полумрак; на табурете сидел Йозеф Гомбой, рядом стоял Юстин, а посередке бросались в глаза свисавшие с кухонного стола ноги убитого. Лица не было видно, его закрывала Магдалена, припавшая к сыновней груди. Все было так дико и невероятно — и тело парня на кухонном столе, и полумрак среди ясного дня, и мертвая тишина, вдруг заглушившая грохот взламываемой двери, что и служители закона, и толпа у входа прямо-таки оцепенели. Ту страшную тишину прервал Йозеф Гомбой. Он встал с табурета и сказал: «Это я его в большом гневе убил». И тогда Магдалена отступила от мертвого тела и подошла к убийце. Встала лицом к лицу и всего только и сказала: «Йозеф!» Мягко так сказала, ласково. Магдалена Гомбойова, мать мертвого Блажея Гомбоя, мягко и любовно выговорила имя того, кто только что убил ее первенца. Этого люди с улицы Марки вовек ей не забыли.

Гомбоя не казнили, а осудили на двадцать лет — якобы убил он в большом гневе, что смягчает его вину. Случилось это вскоре после того, как отзвонили к обедне, то бишь после двенадцати. Гомбой зарубил топором своего первенца Блажея в светлице, в той их нарядной, чистой горенке, в которой они собирались лишь по праздничным дням. Зарубил, ослепленный яростью, в умопомрачении, в пылу стычки. Свара разгорелась в кухне, когда стали звонить к обедне, и продолжалась уже в светлице. В этой парадной их комнате спор о том, кому колоть дрова, вспыхнул с новой силой. В той их чистой, без единой соринки светлице в лицо Гомбою врезался сыновий кулак. Тут оно и случилось. В умопомрачении Гомбой ударил Блажея топором, которым незадолго до того рубил дрова. Вот как в общих чертах обстояло дело, в общих чертах, потому что рассказать яснее Гомбой был не в состоянии. Все только расписывал, какая у них чистая и нарядная светлица, хотя от него требовались подробности убийства, или заговаривал о младенческих годах Блажея, а надо было говорить про то, как он умирал. Но Гомбою виделась лишь их чистая, светлая комната, а сын в ней — уже мертвым, с разрубленной головой. Взял он тогда Блажея на руки и стал носить по дому — ходил и ходил с ним, не зная, куда положить… Носил вот так, и казалось ему, что на руках у него малое дитя, сбивчиво рассказывал Гомбой на следствии. Тельце как перышко, а гнет его к земле… «И вы положили сына на стол?» — «Подошел я к столу, вижу — чистый… И положил я его, пушинку мою, на чистый стол», — сказал Гомбой и снова принялся вспоминать младенческие дни своего первенца. Пока его не прервали.

Эти первые дни, первые недели сыновней жизни маячили перед твоими, Гомбой, глазами и в тюремной камере, из далеких далей приходили они в твои тюремные ночи. Как только Блажей появился на свет, мать Магдалены, Кристина, предупредила тебя: «Смотри, Йозеф, не сломай ему спинку. Будь осторожней. Возьмешь не так, и сломаешь ему хребет». Уж как это тебя тогда поразило, как ты напугался! Осторожно опустил дитя в колыбельку и долго потом не решался брать на руки; Кристину, мать Магдалены, это уже стало смешить, потешались и Магдалена с повитухой Малчичкой. А ты так боялся, что и в сон твой закрался этот страх. Будто лежит твой сыночек и плачет, горько так плачет, причитает в ночной тишине. Да нет, не плач срывается с младенческих уст, а жалостные слова: «Как мне теперь, батюшка, жить со сломанной спиной? Зачем вы меня искалечили? Никто за меня, увечного, замуж не пойдет, все у меня будет из рук валиться, придется христарадничать по чужим дворам. Люди будут пальцами тыкать: «Смотрите, вон идет горбатый Блажей. Поди, сейчас к нам заглянет, куска хлеба просить. Горбатый — а тоже есть хочет». Бритву удержать в руках — и то не смогу, — причитает сын, — сами будете меня брить, слышите, батюшка? А как вас не станет, зарасту бородой. Люди будут пялиться: вон идет побирушка Блажей, гляньте, как бородой оброс, а грязная-то какая, и все потому, что самому ему даже кусок хлеба ко рту не поднести, чужие люди его с ложки кормят. А им что, не у них по бороде течет…»

Вот о чем говорило тебе твое дитя в ночной тишине, вот о чем причитало в твоем сновидении, Йозеф Гомбой. Проснулся ты в холодном поту. Прошли годы, и вернулся к тебе этот сон, преследует он тебя. А в ту ночь, очнувшись, ты подошел со свечой к колыбели и долго глядел на спящего сына, которого вы нарекли Блажеем. Было это в той вашей нарядной светлице, куда вы перебирались всякий раз с рождением детей. Там появился на свет и второй твой сын. И его младенческие годы вспоминаются тебе тюремными ночами. Родился он в черную годину: в тот же день, как положили его в колыбель, Кристину, мать Магдалены, обмыли, обрядили в лучшее платье и положили в гроб, который ты сбил ей гвоздями из досок, покрыл черной краской. Старухина смерть, мирная ее кончина во сне видится тебе сейчас, спустя годы, дурным знамением. Но тогда голова твоя была занята другим. Надобно было подобающе проводить Магдаленину мать, потом как следует, в радости, отметить рождение сына.

Но радость словно стала обходить ваш дом, со дня похорон прошла не одна неделя, а на глаза Магдалены нет-нет да и навертывались слезы, была она грустной и удрученной. Ты даже стал увещевать ее. Мать как-никак отжила свое и отошла в покойном сне, и надо радоваться приходу новой жизни. Но вот наступил вечер, когда тебе открылась истинная причина ее скорби. В тот вечер повитуха бабка Малчичка сказала тебе: «У твоего сына Юстина одна нога короче другой». Помертвел ты тогда, Йозеф Гомбой, ноги как отнялись, без кровинки в лице стоял ты перед Магдаленой, а она жалостно так смотрела и с тоской говорила: «Не хотела я тебя, Йозеф, печалить, скрывала от тебя эти ножки, тайком их омывала…»