Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Гул канонады слышался на севере и на западе от молчанских угодий. Он ураганом пронесся над Молчанами, над молчанскими полями и лесами.

В молодом буковом лесу, через который инженер Митух торопливо шел на Глухую Залежь, было тихо. В тонких гладких стволах бука, серых или темных, бежал к покрытым почками веткам и веточкам живительный сок, светло-зеленые почки, освещенные золотыми лучами солнца, наливались этим соком и блестели, по обе стороны тропинки щебетали птицы, и в их щебете выделялось насвистыванье желтого дрозда.

Митух быстро шел, не замечая ничего вокруг. Коричневый лыжный костюм перепачкан в грязи и глине, берет потерян, руку пронзало острой, жгучей болью, выражение лица растерянное и злое. Мысленно он повторял слова, которые скажет Порубским, старшему и младшему, и остальным, если не застанет Калкбреннера в живых. «Вы убили невинного человека, — скажет он, — и мало того, что безвинного, но к тому же и помогавшего вам. Вы действовали, как вам в голову взбрело, вопреки приказу. Потому все так и получилось. Не будь этого немца, голод загнал бы вас в деревню, потому что я ничего не мог бы вам послать. И не знаю, кто смог бы. Вы попали бы в руки немцев. И не будь его, вам не удалось бы нанести немцам удар. Зачем вы так поступили с Калкбреннером? Вы еще за это ответите!» Вот что он им скажет и добьется, чтобы их судили. Но тут же засомневался. Ведь этак, чего доброго, и Гизела Габорова заявит, что, не будь ее, партизанам на Кручах нечего было бы курить. В самом деле, какой смысл во всем этом? Так ли уж они виноваты? И был ли смысл продолжать то, с чем было покончено, едва лишь он, Митух, сменил в Стакове свою армейскую форму на старую крестьянскую одежду? Из-за этой одежды Калкбреннер попался, и теперь неизвестно, что с ним. Какой смысл во всем этом? Митух торопливо шел молодым буковым лесом на Глухую Залежь.

В лесу заливался желтый дрозд.

Митух полной грудью вдыхал душистый весенний воздух. Остановился, посмотрел на деревья, глубоко вздохнул. И вдруг почувствовал себя во власти такого безмятежного покоя, чудесного и неожиданного, что и сам удивился. Что человеку нужно, чтобы вот так дышать полной грудью? — подумалось ему. Потом он опять шагал по тропинке. Вздрогнул и замер на месте, словно наткнувшись на препятствие. Он сразу понял, чем потянуло из лесу, хотя ему еще не доводилось встречаться с этим запахом, и дальше шел ни жив ни мертв. Немного погодя молодой лес начал редеть и вывел на первую поляну Глухой Залежи, поросшую веселой молодой зеленью. Митух шел потихоньку, ступая осторожно, потому что на светло-зеленой лужайке, там, где некогда стояли хибары румын и общинный служитель Порубский, еще будучи молодым парнем, заглядывался на молодую румынку, белую, как сметана, и черноголовую, как галка, — там двумя грудами лежали мертвые — расстрелянные в октябре и незахороненные. У Митуха громко колотилось сердце. Подкашивались ноги, разболелось все тело, но он стремглав пустился через поляну, чтобы поскорее миновать поле мертвых, в глазах стояли двое, которых выхватил его взгляд, двое в военных шинелях, убитых и все еще державшихся за руки, вдали слышался гул канонады, он бежал в ужасе, покуда хватило сил, потом, весь взмокший, словно в беспамятстве, побрел, опустив голову. В половине десятого он входил в Молчаны. Еще издали увидел, что за деревней мужики засыпают окопы, отрытые еще солдатами подразделений Борека и Дитберта, печальное напоминание о прошлогодней осени. Солнце светило Митуху в лицо, слепило глаза после бессонной ночи, согревало зазябшее тело, с которого за ночь сошло несколько потов. Люди стояли у ворот, перед домами, ходили гурьбой по улицам, на лицах выражение покоя и облегчения, дети бегали и перекликались. Митух распрямился и начал здороваться со встречными, знакомыми и незнакомыми, с одними он виделся в среду, с другими не виделся больше двух лет. Люди улыбались Митуху, ему казалось, что они отвечают на его приветствие с радостью. Встречались советские солдаты, он здоровался и с ними, здоровался со всеми, и уже веселее шагалось ему по Молчанам, ибо он постепенно освобождался от тягостного чувства, что кто-то следит за ним, подстерегает, собирается выдать, — чувства, которое сопровождало его прежде. Он прошел мимо сожженных домов, где уже кипела работа, мужики осматривали пепелище, стаскивали в кучу обугленные бревна, стропила и балки, Митух крикнул им: «Бог в помощь!», ему отвечали: «Пошли господь!» Он приближался к шталевской вилле, на которой развевались флаги: красный и бело-красный с голубым треугольником. Флаги чуть колыхал легкий весенний ветерок. Как знать? Может, именно ради такой минуты и стоило все это пережить — не будь того поля мертвых на Глухой Залежи… В саду перед входом в шталевскую виллу его встретил пышный куст форзиции, сплошь покрытый желтыми цветами. Митух проводил взглядом двоих мужиков, несших большие охапки сена скотине, истошно ревущей на школьном дворе. В воротах шталевской виллы он пропустил вдову Платеничку, мать Колкара.

— Как дела, тетушка? Как поживаете? — окликнул он ее.

Платеничка, не оглянувшись, быстро вышла на улицу.

Митух перешагнул порог виллы.

В покоях шталевской виллы уже не было Гизелы, зато полно молчанских мужиков, шталевский молочник Бенко, председатель бывшего подпольного национального комитета, о чем-то беседовал с мужиками, по комнатам ходили советские солдаты, партизаны тоже были тут. Стоял гомон, на лицах общее выражение покоя и облегчения.

Митух смущенно поздоровался с партизанами. Они сдержанно пожали ему руку. Гомонящие кругом люди улыбались, когда инженер заговорил о старшем Порубском и пока не упомянул Колкара.

— Он убит, — сказал Порубский хриплым, словно застревающим в больном горле голосом. — Бедняга!

— Где? — Митух прислонился к стене. — Где он?

— Там, на дороге через Монахову Пустошь, — вместе с немцами. Платеничка, его мать, уже ходила поплакать над ним.

Митух, бледнея, смотрел на Порубского.

— Я бегал на Кручи, хотел сказать вам… — Он смотрел на Порубского, на скуластом лице которого не осталось и следа радостной улыбки при упоминании о Колкаре. — Я был…

— Где? Где ты был? В таком состоянии? — Порубский указал на его окровавленную руку. — С такой рукой? Где тебя так? А мы захватили… — Порубский увел побледневшего инженера Митуха в гостиную, посадил на зеленый диван возле небольшой лампы, где в голубых волнах качались коричневые барки, бриги и шхуны. — Мы захватили немецкого солдата! Переодетого в гуцульскую одежду. И откуда только его занесло в наши края? — Порубский перешел на шепот: — Все твердил, что он инженер и что у него динамит, экразит… Постой-ка, уж не тебя ли он поминал?