Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Митух сидел, положив руки на подлокотники, молчал, смотрел на Гизелу. То и дело переводил взгляд беспокойных черных глаз на тюльпаны — семь желтых и один лиловый, — стоящие в вазе на спинке дивана. Он вполуха слушал, что она говорила, а сам перебирал в памяти ее слова в январе сорок пятого. «Йожо, Йожо, не знаешь ты жизни. Йожо, глупенький». Он разглядывал Гизелу, пополневшую, в легком шелковом платье. Белая кожа длинной шеи и овального лица по-прежнему безупречна, в голубых глазах, как показалось Митуху, усмешка уверенного в себе человека.

— За чем же дело стало, — ответил он холодно, — коль скоро вы утверждаете, что насчет Шталей и партизан просто сболтнули, что все это неправда, а сказали вы так просто, чтобы удержать меня при себе в те грозные дни. Тогда вы, по вашим словам, очень боялись партизан. — Он глянул на часы: в его распоряжении еще четыре минуты.

— Со Шталями дело обстояло так, как я говорю, с партизанами тоже.

Инженер Митух задумался. «Тебе что за дело, Йожо! Сейчас каждый живет, повинуясь только инстинкту. Старается избежать опасности. И я тоже — старалась, стараюсь и буду стараться избежать ее». Он пошарил по карманам в поисках сигарет. «Не надо ничего от меня требовать! Мы не знаем, что будет с нами через минуту. Йожо, Йожо! Нам теперь остается одно из двух — либо тебя кто-то выдаст, либо ты кого-то выдашь».

— Курите, пожалуйста! Сигареты на столе.

— Благодарю.

— Так вот, — сказала Гизела Габорова. — Если бы вы заехали как-нибудь в Молчаны или написали туда, мне это могло бы помочь. Можно будет устроиться на работу получше… И потом, что тут особенного, — продолжала она, откинувшись на диванную подушку в цветочек и надменно вздернув голову, — и без того все, что тут делается, сплошное очковтирательство.

— Что вы называете очковтирательством?

— Да все!

— А конкретно?

— Все, что тут делается!..

— Вы что же, провоцируете меня? — Тон у Митуха стал более резким и чуть ироничным. — Почему все-таки очковтирательство?

Ее белое овальное лицо слегка зарделось.

— Почему? Потому что всё вокруг, вся эта жизнь, — лишь мрак и ужас. В каждом человеке рядом со мной я вижу только своего личного врага, так и жду, что кто-нибудь погубит меня, на людях я вынуждена принимать смиренный вид, говорить кротким тоном, покорно выслушивать чьи-то пустые или лживые речи, безропотно сносить наглость. Трудно так жить. Вы, вероятно, знаете это по себе. Трудно жить с затравленной душой, с опущенной головой, съежившись, выслушивать глупые и пустые, оскорбительные для человеческого слуха — как вы когда-то выразились — речи, трудно жить с мыслью об узниках в тюрьмах и лагерях. Мрак и ужас — здесь можно жить только за счет тьмы и страха. Я работаю в управлении универмагами — там я всего лишь служу, а живу за счет тьмы и страха… и мне это уже осточертело… ради бога, пан инженер, убедите людей, что я… — Гизела Габорова, побледнев, несколько минут молча и нервно курила, потом вдруг покраснела. — Впрочем, нет, нет, убедите хотя бы только меня, что и я смогу жить по-человечески, а не так, доносами…

Митух сидел как на иголках, заново переживая былое. «Йожо, Йожо! По моему наущению мой муж перевел на себя эту виллу, кирпичный завод и поместье Шталей, по моему наущению выдал их — солдаты потом расстреляли их в лесу, — по моему наущению он показал дорогу к шталевскому кирпичному заводу…» Штали, партизаны, Калкбреннер на Глухой Залежи, Колкар и остальные на дороге вдоль Монаховой Пустоши, а по другую сторону — Гизела Габорова! Взглянув еще раз на часы, Митух встал.

— Вы испытываете мое терпение, извращаете мои слова, только ведь это не я говорю их вам, а вы мне, пани Габорова. Вот вы сказали, что угрызения совести заставили вас написать мне. В таком случае вы плохо усвоили уроки Гитлера.

— Что вы имеете в виду?

— Вы плохо усвоили уроки Гитлера. Штудируйте Гитлера!

— Но позвольте!

— Проштудируйте его хорошенько и поймете, что лишь «химера совести и нравственности» мешает вам делать то, что вы делаете. При чем тут угрызения совести? Уж не из-за Шталей ли и молчанских партизан? Не из-за того ли, чем вы жили с тех пор, как немцы вас бросили? Или чем живете теперь? Нет, нет, пани Габорова! Вы страшитесь возмездия людей — всего лишь живых людей, а я живу под гнетом мысли о возмездии мертвых, тех, кто остался лежать в молчанских лесах, на Глухой Залежи. Нет, нет, люди вашей породы не могут жить по-человечески. Ваш удел — прозябать, как последняя тварь, а не жить, как люди! Можете заниматься чем угодно, я вам не помощник! Мне самому нелегко жить по-человечески. Никто из нас не без греха перед людьми, но я не хочу усугублять свою вину…

Гизела Габорова сидела на красном диване, скрестив ноги, опираясь заложенными за спину руками о подушки, вздернув голову, и с легкой усмешкой смотрела на распалившегося Митуха.

— Не много ли вы себе позволяете, сударь?..

— Не знаю, как себе, а вам — безусловно, — ответил Митух, — но вы напрасно стараетесь, провоцируя меня, грозя выдать и погубить, потому что человеком вам все равно уже не быть!

— Много на себя берете!..

— Разумеется, — отрезал Митух. — Я не стану убеждать вас в том, что ваше место — среди людей. Вы давно противопоставили себя обществу людей, так мучайтесь же под гнетом своей вины!.. Ради одной себя вы забыли о других, думаете только о себе, словно вы одна существуете на свете, сотворили себе кумира из собственной персоны, и отсюда проистекает все остальное, так мучайтесь же, вам грозит возмездие мертвых, оставшихся на Глухой Залежи…

— Пан инженер!

Митух повернулся и, не говоря более ни слова, вышел. Он поспешил к зданию аэровокзала, но уже опоздал на автобус. На аэродром пришлось ехать на такси. В самолете у него разболелась голова, и он всю дорогу просидел, уставившись в одну точку за головы впереди сидящих.

Наконец самолет пошел на снижение и накренился.

Митуха пронизала дрожь от какого-то саднящего чувства. Он тревожно смотрел на огромное серебристое крыло, разлинованное рядами заклепок, и на зеленую, накренившуюся под крылом, глубоко внизу, землю.

Ivan HUDEC, 1985

Čierne diery

© Ivan Hudec, 1985

Перевод И. Ивановой

Эх, разбить бы кому физиономию — руки просто чешутся! Смирения у меня и в помине не осталось. Честное слово.

Узнал я, что скоро сыграю в ящик. Да-да, именно так, точнее и сказать трудно — околею, отброшу сандалии, дристну Люциферу в котел и заодно толкнусь в тесные Петровы ворота райского заведения. Все это слова, метафоры, конечно. Про меня скажут: жил-был Иван, живет да поживает. Скажут, абы сказать, потому что очень скоро это станет неправдой.