Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

От депрессии никто, конечно, не застрахован. Это в порядке вещей. Особенно если попробовал эйфории. Смех сменяется слезами. Вроде и немного побалдела, а на другой день — препаскудно, невыносимы даже приятные вещи, вся жизнь не в радость. Но моя депрессия все нагнеталась и нагнеталась. Я нередко подумывала о смерти. О своей. Бежать от сложностей в смерть — только видимость легкого решения, и сначала я иронизировала над собой, нарочно затевала разговоры, наводящие на тему самоубийства, чтобы высказать свою точку зрения, иронизировала над смертью, над жизнью, любила спрашивать: вы считаете, что есть смысл в самом вопросе о смысле жизни? Я даже украшала самоубийц нимбом героя, искала оправданий их поступку, защищала их способ ухода из жизни, прощала их, точно так же, как совсем еще недавно презирала и обзывала слабаками, окутывая весь мир оптимистическим флером… Изводила себя упреками в чересчур рациональном подходе к жизни. Стала сторониться людей, превратилась в нелюдимку… Такой, наверное, и останусь.

— Угощайся. — Я говорил негромко и самым что ни на есть спокойным тоном, на какой был способен, — поднаторел в искусстве владения собой. В отличие от нее и ей подобных у меня-то был однозначный и близкий выход, мой выбор и мысли о каком бы то ни было выборе судьбы были попросту иллюзорными. Янин монотонный альт и окружавший нас полумрак невольно вытаскивали мои мысли из-под спуда. Но вернемся к ее рассказу.

— Это случилось, когда я отшила одного парня; он ухаживал за мной и нравился мне, — продолжала она. — Парень был как конфетка и не из числа тех ловчих типов, которые умеют загонять дичь. Открытый был парень и видел, что мне не противен, ну и попросил… Ничего себе, подумала я и ушла, не доев завтрака в «Молочном баре». Не допила даже свой любимый малиновый коктейль, который иной раз готова была вырвать из рук постороннего и вылакать у него на глазах, приведя человека в недоумение. Перешла на ту сторону Дуная и по щебенке за Лидо [54] Лидо — пляж на Дунае. дошла до пограничной будки. Там загорали солдаты. Пили вино прямо из бутылки, я присоединилась к ним. Они стали приставать. Страшно подумать, чем бы это кончилось, если б не подъехал на мотоцикле их командир, не помню, в каком чине — старший лейтенант или капитан. Солдаты оставили меня в покое, и я, натянув блузку и юбку, сломя голову побежала прочь. Бежала, бежала, села на торчащий из воды, в пяти-шести метрах от берега, камень и разревелась. Если б кто из тех солдат догнал меня, я, наверное, сама изнасиловала бы его. От страха. И от злости! А вода текла себе у меня меж пальцами ног, и голова кружилась.

Потом я нарочно задирала мужиков в пивной по дороге. Они предлагали мне пива, я выпила кружки три и убежала. Дома никого не оказалось. Заснуть я была не в состоянии. Глаза у меня были зареванные, красные, кроличьи глаза. И все же я вскочила и помчалась назад! До пивной не добежала, меня перехватили подружки и затащили на файф-о-клок. Мужей дома нет, они и гуляют — пьют, танцуют, развлекаются с ребятами и все такое. Я только мешала им и вернулась домой. У нас жил тогда дядя Ладислав, диабетик. Я набрала в шприц весь, какой нашла, инсулин — из двух начатых флаконов…

Это, может, прозвучит слишком жалостливо. — Яна запила последний кусок сахара терпковатым, с добавкой лимонной кислоты баккарди и принялась не спеша препарировать свою душу, день за днем. — Я изнывала от несправедливой обиды, была полна тревоги полнее полной луны и, как сказал бы Верих [55] Верих, Ян (1905—1980) — чешский комедийный актер и писатель. , отравлена, будто стрела мавра. Добиваться счастья — никакой не героизм и не заслуга человека. Счастье — самое благодатное, самое приятное состояние человеческой души. И я хотела этой нирваны. Не знала только, как ее достичь. И — чушь собачью несут, что для счастья надо пострадать. Возводят ту чушь чуть ли не в теорию. Дескать, будем тебя попирать, заставим голодать и страдать от жажды, но до конца не затопчем, и ты, насытившись и утолив жажду, ощутишь счастье! Еще и шутить начнешь. Говорят: жаждущий голодному не поверит. Если нужда венчается счастьем, грош ему цена, оно держится на курьих ножках! Но неужели же все так и есть? И люди нарочно устраивают себе напасти? Чем больше напастей и страданий, тем ощутимей счастье?

В Африке живут племена, словарный запас которых очень бедный. Выражение «у меня есть голова» значит: «болит голова», потому что в остальное время ее не ощущают, не замечают, как будто ее и нету.

Ты улыбаешься, не веришь мне. Ладно, начну с другого конца, с определений, что ли. Скажем, мечта осуществилась, мы счастливы, но ведь прочность счастья не соизмерима с трудностями при его достижении, попутными препятствиями, возникшими на пути к цели, — счастье определяется твоим убеждением в ее благородстве. Улыбайся не улыбайся, а это так!

— Я потому улыбаюсь, что мне в это даже не хочется верить, — ответил я тоном радушного хозяина.

— Я сочиняю, да? Я достаточно взрослая, чтобы это понять, хотя большую мудрость пока не одолела. Налей-ка еще. — Она склонила голову набок и мило улыбнулась.

Как хорошо, что это не моя дочь, и еще хорошо, что мне не надо смотреть на нее через сетку бинокля…

— Лимон или лед?

— А сахара у тебя больше нет?

Я вернулся с полной сахарницей.

— После укола, — продолжала она как о чем-то будничном — видимо, я был не первым ее слушателем, — я вынесла шприц с иголкой, пустые флаконы и упаковку во двор, чтоб не нашли их в помойном ведре. Сначала я не знала, куда воткнуть иголку, чтоб не сразу заметили следы, — под мышку, где волосы, под язык или между пальцами ног, но побоялась, что тогда будет хуже всасываться. Все равно место укола оказалось совсем незаметным, игла была тоненькая. Кожу я перед уколом не продезинфицировала, и это почему-то меня беспокоило больше всего. Я легла, закрыла глаза и стала ждать, когда появится волчий голод, выступит холодный пот, начнутся судороги и лихорадка — так дядя описывал мне гипогликемический шок, и вот тут-то меня охватил панический ужас! Я в голос заревела и закричала. Начались рвотные спазмы. За несколько секунд я слопала в три раза больше сахара, чем сейчас, и запила его водой, а ногу, место, куда ввела шприц, перетянула чулком. И моментально протрезвела, стала трезвей мусульманина после рамадана. Меня охватила слабость, смерть рисовалась в картинах страшных мучений. Я оглянулась на свою прежнюю жизнь с высоты этого поступка… как вспомню, даже сейчас сердце сжимается! Все мои переживания, из-за которых я решила свести счеты с жизнью, в тот момент показались мне совершенно смехотворными. Невероятное отвращение к себе, презрение и страх перед невыразимым несчастьем, стыд, хуже которого, наверное, и представить себе нельзя, жажда во что бы то ни стало вернуть все назад, поправить, увы, непоправимое, все это перемешалось внутри меня со страшной силой, а на лице я нащупала жуткие, уродливые узлы судорог. То не был ни плач, ни ужас, ни выражение боли — на моем лице в жуткой гримасе стягивалось все, что могло сжаться, это был поцелуй смерти.