Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

В приходе возвеселенный священник щедро потчует последних трех учеников реальной гимназии в Мишкольце [67] Ныне Мишковец. — выпускников восьмого класса в лето от рождества Христова 1916. Арци, Гейди и Йожка кончали во времена Франца-Иосифа и каждые пять лет — за исключением военных — встречались вплоть до 1971 года. А с той поры выпускники встречаются каждый год, все более гордясь тем, что еще живут на свете. На этой выпускной гордости и зиждутся страстные молитвы Йожки за жизнь свою и смерть ближних.

Гейди, сам не свой от радости, просит святого отца позволить ему отслужить благодарственную мессу, чего не делал он тридцать лет, но от переизбытка чувств при подготовке службы в костеле умирает. Оставшиеся двое по этому поводу безбожно напиваются; Йожка, правда, знает свою меру, а вот Арцинко — море по колено. Йожка, исходя из этой меры, отговаривается болезнью печени и тем самым спасает свою жизнь. Отравившегося Арци отвозят на промывание, но лечение оказывается слишком сильным для его слабого тела. Тремя днями позже Йожка собирается на похороны. У него все болит, но в душе он ликует: выиграл самое трудное состязание.

В «Надежде» более или менее трезвый Феро Такач наталкивается на пьяного Поплугара Шани. Шани по воскресеньям любит поддать. Более трезвый Феро чувствует себя киногероем.

— Дай адресок, буду посылать тебе пенсию по инвалидности! — задирает Феро пошатывающегося цыгана.

— Скорей пойду служить за козла на конюшне, — хорохорится Шани, но чувствует: дело — труба.

— Иди на хутор бабочек ловить! — рявкает Феро, не долго думая разбивает одну о другую две кружки и осколочным кастетом пробивает живот Шани. Однако драматической музыки не слышит. Вокруг лишь тупая тишина. Шани прижимает окровавленные руки к голубой рубахе и стонет.

— Будешь теперь с моей Яной фурычить? — как бы оправдывается Феро, но кругом видит только полные ужаса глаза. Он выпускает осколки из рук и хочет помочь Шани. Но тут мужики избивают его и выбрасывают из «Надежды». Феро виновато плетется домой и смотрит старый фильм. Фильм потрясный, тут тебе и драки, и музыка, но — черт побери! — ему все вроде до лампочки!

Радостный Йожка хвалится смертью Гейди.

— Проси прощенья у господа бога, что ты планы его спутал, это ты должен был сдохнуть! — набрасывается на него Лоло.

— Не буйствуй, а то прямым ходом угодишь в психушку, — останавливает его Яро.

— Про меня в газете пропечатали, — задается подвыпивший Йожка. — Задержали по подозрению в краже, ха-ха-ха! Воровал мой брат, я на него стукнул, и меня отпустили.

— Больше всего люблю, когда свинью режут. — Лоло с ненавистью глядит на него. — Она визжит и по всему двору кровь разбрызгивает.

— Лоло, давай-ка умываться, — зовет медсестра Ева заляпанного грязного нищего.

— Критерием культуры является гигиена — источник всех недугов цивилизации, — подбадривает его Яро.

— Чистота полжизни, а грязь — вся! — визжит Лоло в ванной.

— Графья были рисковые люди. Этот наш-то проиграл усадьбу, надо же, бился об заклад, что нельзя пересадить липу в четыре обхвата. Тыщу лет ей было, и он проиграл-таки.

— Они слушали предсказанья Сивиллы: холмы с землей сровняются, женщины брюки наденут и придет напасть великая. Нынче все сбывается, рыбы дохнут, зверье переводится, людского слова не услышишь…

— Возможно, человек проживает слишком много чужих необыкновенных жизней, не хочется ему уже жить скучной собственной жизнью, надо искать свою жизнь, — вслух рассуждает Яро. — Сивилла — старая гусыня.

— И то бывает, что старые гуси умно летают, — отстаивает свое Вайсабел.

— Один умник всю жизнь искал дерево, на котором растут кокосовые орехи. — Чистый Лоло появляется в пижаме. — Наконец остановился он под этой своей кокосовой пальмой, орех сорвался и убил его.

— И ты убьешь себя своей жизнью. Вымыли тебя, в том-то месте больно было? Небось знаешь, что вода человека до озорства доводит?

— А может, я люблю, когда меня бабы моют, — Лоло увиливает от неприятного разговора о воде, он ведь не рос на мыльце-белильце, на шелковом веничке.

— Как-то на диких кабанов они охотились, так самые матерые рассвирепели и напали на них, сын-то на дерево влез, а отца растерзали, пришлось сыну с дерева это смотреть. С ненависти теперь он слепых поросят держит, жрут, дескать, лучше: сам им глаза выкалывает, на том дереве глаз себе попортил, так шустро на него взгромоздился. По крайности меньше видел.

— Она не верила, что мужик он, прогнала его ухажерку, сиди, мол, тут при матери. И вдруг — бац! Затяжелела, грудь торчком, говорит, понесла от него. Такой уж этот Битман был человек, с малолетства — дрянь дрянью.

— Папенька пришел и говорит, приходила-де за ним покойница маменька, через два дня не стало его, приходят они, ей-богу. И здоровый был до последнего, ел что хотел. Как умнем все подчистую, на диету сядем.

— Фазанов в борозде бил, ночью пахали, и куры на теплую пахоту садились, они светом их слепили и ключом по голове забивали. Тот второй настучал на него, потому что у него их только двадцать девять было, а первый его выдал, вот вместе они и отсиживали.

— Двенадцать лет лежала, и он за ней ходил-ухаживал, покуда жила, да вот, однако, залежалась и под конец зимы простыла. Помереть надо вдруг, и тому, кто лежит, опостылеет, и тому, кто обихаживает. Он потом от одиночества спятил.

— Такого я еще никогда не испытывала, — вздыхает Милка Болехова над неслыханными речами.

— Знай все из-за межи судились, всю жизнь поле мерил, по белу свету метровым шагом ходил, тогда уж год прошел, как Жофка под землю ушла — старый был, белый, что твое молоко, стал он над могилой, позвал похоронщика и говорит — отхватил ты у меня кусок от могилы, и в то самое утро он и преставился. На ее могиле конец нашел; четыре бабки судачили на улице, стоит возле них пятая, которую они не признали, но была она им вроде бы знакомая, и говорит эта пятая — ему уж тут пора быть, они так это неторопко глядят на нее, а ее уж и след простыл, вносится вдруг туда мотоциклист и разбивается; у Ваврека все наперекос срослось, у нашего-то председателя МНК; он ей в огород хреновый корень бросал, чтоб работать мог у нее, старый дурак, упрямый как осел, что раз задумает, то и сделает, и таки поженились они, счастливы были, до смерти им год оставался; сестра Канталичова ругалась тогда с Битманом в канцелярии, ведь того его брата как раз удар хватил, и тут Канталичова настрочила на него донос на двадцати страницах и в канцелярии все ему выдала, а больше всего взгрели его за тот дом, что он в парке построил, он-то думал, ничего ему за это не сделают, тут он враз приказал затопить, так истопили, что в лужах копоть плавала, но поздно было, все в гриппе валялись, Яро на глазах хвать маленького Битмана и спрашивает, как дело было с пуговицами, а тот в ответ — молчи, Яро, думаешь, не знаю, отчего гигнулся старый Димко, все не так было, мальчишка раскопал ночью могилу, из-за пуговицы этой, Битман пришел в столовую и говорит, подпишите, мол, все заявление, какой я хороший заведующий, да никто не подписал, а Яро тут ему — ты, Битман, не воображай о себе, ты всего лишь явление сего мира, что бессильно победить старость, она никогда не будет прекрасна, так же как и смерть, но этих гнусных домов тоже не будет, и он, Битман, слинял весь и говорит, когда ж это будет, а Яро ему — тогда, мол, когда детям выгодней будет уважать родителей дома, уважение — это ведь для нас еще какая роскошь, а тот ему — откуда ты это знаешь, а Яро ему — коммунист я, только усталый, на собрания не хожу, сил нету, но мир таким вижу, взгляды у меня прежние, а Йожка вдруг перекрестился, а Яро знай смеялся и выкрикивал, что призрак бродит по Европе, и они вместе с Лоло-цыганом ужасно долго смеялись, а Битмана как корова языком слизнула, он и петицию свою там кинул, от смеха и сатана дух испускает, а Янко Требатицкий вослед ему такую харкотину выкашлял, что всего его оплевал, а Тибор Бергер растоптал этот плевок — он аж, как пистон, выстрелил, а мы все больные были, все до одного, три кило импульсина на нас израсходовали, не так уж и давно это было, все-все помню, вранье это, что мы накануне весны все больше болеем, нас весь год судьба испытывает, уж и не знаешь, весна или что, господь бог иной раз и не ведает, какая погода надобна, холодно было, как в псарне, а на рассвете, вместе с первым искрогасителем, засвистал на Цристале Золо Модрович, потому как жатва начиналась, там они и начали, за этим красивым жирным просом, до которого Димко не дожил, было страшно холодно… Вот это твоя, ложись тут, на смертном одре. Не бойся ничего, каждый день убывает, привыкнешь, здесь есть чему нравиться — деревенька маленькая, время и земля как и положено быть; сверху лупит, снизу сушит, вдоль заборов былье и хрен…