Элизабет Говард - Смятение [litres]

Шок, огорчение от невозможности провести отпуск вместе с Рейчел, о чем она мечтала много недель, были так велики, что на мгновение она потеряла дар речи – не в силах была ответить.

– Дорогая, ты еще там?

– Это же всего на три дня ! Наверняка в доме достаточно людей, чтобы ухаживать за ним три дня ?

– Даже ты не могла бы огорчиться больше меня.

Но даже зная, что эти слова искренни, что Рейчел и в самом деле огорчена, сейчас Сид не смягчилась, как то часто ей удавалось в прошлом. Ей хотелось, разъярившись, заорать: «Э-э, нет, могла бы! Я могу! Тебе и не понять, как я огорчена… Тебе просто этого не понять !» Сказала же она другое:

– Но мы ведь забронировали номера и все остальное.

– Что поделать, я должна заплатить за это, разумеется.

Последовала пауза, а потом она услышала свои собственные слова:

– Не беспокойся.

– Дорогая, я слышу, что ты сердишься, и я так сожалею. Тут ничего не поделаешь.

Когда она повесила трубку, то заметила, что плачет. Казалось, никогда в жизни она так не огорчалась. Неожиданно для себя она попыталась найти нечто равное, поскольку в памяти всплыли события, вызывавшие в ней сходные чувства: когда Эви схватила ее любимую тряпичную куклу и сунула в кухонную печь; когда мать в конце концов сказала ей, что обещанных ею денег на уроки игры на скрипке нет; когда она не смогла получить свое первое место работы преподавателем, которое, казалось, было ей обеспечено; когда она копила и копила деньги, чтобы послушать Губермана [46] Бронислав Губерман (1882–1947) – польский скрипач-виртуоз еврейского происхождения, основатель Палестинского филармонического оркестра, благодаря которому убежище от «третьего рейха» нашли около тысячи европейских евреев. , но заболела свинкой, а на концерт поехала Эми… – но ничто из этого, похоже, не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось в ее душе сейчас. Никогда ей не быть у Рейчел на первом месте. Никогда не быть тому, чтобы она принадлежала ей и только ей. Даже эти жалкие, дозированные маленькие оазисы, до которых она с трудом добиралась неделями, могли обратиться – по мановению Рейчел – в миражи…

Зазвонил телефон.

– Дорогая! Я говорила с Дюши. Она говорит, почему бы тебе не приехать сюда погостить три дня?

Такое предложение, казалось, высветило, как ничто прежде, безнадежную пропасть между ними: годы страстных желаний и отчаяния, стремления сохранить все удобства в жизни Рейчел сплелись в один нерасторжимый клубок где-то у нее в глотке: она ощутила тошноту.

– Думаю, я все же поеду, мне в самом деле необходимо развеяться на свежем воздухе и поупражняться. Поблагодари, сделай милость, Дюши за ее приглашение. – Ее тошнило от гнева. – Я могла бы и Тельму взять с собой, – прибавила она.

– О, а вот это – отличная мысль! В компании тебе будет гораздо приятнее. Надеюсь, ты славно отдохнешь, дорогая. Непременно позвони, как только вернешься.

И она взяла с собой Тельму. И на отдых отправилась, главным образом, дабы показать Рейчел, что не станет всякий раз расстраивать свою жизнь из-за ее родителей и ее понимания своего долга по отношению к ним. «А ведь когда-то, – думала она теперь, – я была бы так признательна Дюши за приглашение, притащилась бы, исполненная благодарности даже за те несколько минут вместе с Рейчел, когда той удавалось их урвать. И когда-то я и мечтать не смела о том, чтобы исполнить то, что мною самою задумывалось для нас с нею. Когда-то я была бы весьма опечалена, но не испытывала бы гнева. И уж наверняка ни на миг не задумалась бы о том, чтобы взять с собой на отдых девушку, которая больше чем на двадцать лет моложе меня самой. В особенности, зная, что та влюблена в меня». Ведь как раз на отдыхе Тельма и заявила о своей любви таким образом, что Сид не могла больше притворяться перед собой, будто этой любви не существует. Она списывала ее на то, что девочки-школьницы именуют «страстью», или на признательность за помощь и поддержку от той, кому такого явно недостает. Упоительным сентябрьским днем они сидели в окружении вереска… и шаг был сделан. Она так давно изголодалась по такому, что чудом казалось такое же желание в девушке молодой, почти девочке, чья невинность была лишь под стать ее страсти.

В те три дня все казалось очень простым: они брали сэндвичи в гостевом доме, где были единственными обитателями, и, вооружившись картой, шагали все утро, находили укромное местечко среди скал и вереска, к которому не вела ни единая тропка, и, поев, укладывались вместе на упругий дерн. Ни разу никто их не побеспокоил. Вечерами после знатного раннего ужина – хозяева гостевого домика владели еще и фермой, а потому имелись такие деликатесы, как яйца и цыплята, домашняя грудинка и пироги с ежевикой – они играли в «безик», и Сид учила Тельму играть в шахматы, в которых та неожиданно весьма преуспела. Спать отправлялись рано, и Сид лежала в постели, поджидая Тельму, которая проскальзывала к ней в номер в халатике, под которым больше ничего из одежды не было. В те три дня ей было легко принимать все, что с такой готовностью предлагалось, наделять Тельму тем вниманием, какого она жаждала, и наслаждаться этим молодым, гладким белым телом, отданным ей целиком и полностью. «Я вас просто обожаю, – шептала Тельма, лежа в объятиях Сид. – Я такая счастливая… просто быть наедине с вами это уже прекрасно». Вначале было легко путать страсть с любовью. Начать с того, что она, сама того не сознавая, попросту радовалась, что вся ее горечь по Рейчел как-то растаяла, что смогла с сожалением увидеть ее угодившей в капкан долга, какого ждут от незамужней дочери родители, приверженные викторианской этике. Она понимала, что Рейчел должна быть отчаянно расстроена, что и она тоже с надеждой ждала редких прорывов в обстоятельствах, какие время от времени позволяли ей побыть с той, «кого она предпочла бы любому человеку на свете». «Даже ты не могла бы огорчиться больше меня», – припомнила теперь Сид. Это было в последнее утро отдыха с Тельмой, им надо было попасть на дневной поезд, а Тельма захотела повторить прогулку, которую они вместе проделали в первое утро. Сид убеждала, что может не хватить времени: тогда, чтобы добраться до места, понадобилось почти три часа, – у них просто не будет возможности вовремя вернуться, чтобы успеть на поезд в два тридцать восемь. Тельма приняла это за нежелание Сид сходить на то место. Последовал короткий бесплодный спор, ничего не решивший. «Почему это вас так особенно потянуло вернуться туда?» – спросила тогда Сид.

Тельма, пристально разглядывавшая что-то в окне, вдруг резко отвернулась от него. «Потому что… ведь это там я узнала, что вы любите меня! – сказала она. – Там вы признались, что любите меня». Она начала краснеть, но не сводила с лица Сид своих жгучих близоруких глаз.