Наталья Галкина - Корабль и другие истории

«Доктор, у меня бывают провалы в памяти». — «И часто они бывают?» — «Что часто?» — «Провалы». — «Какие провалы?»

А ведь еще существует самозащита, стирающая обиды, беды, несчастья, катастрофы, мелкие неприятности, отрицательные эмоции.

В то же время ряд изображений — впечатлений? событий? — врезаны, впечатаны, въелись, — пока жизнь идет, будешь вспоминать. Принадлежащие сущностному времени? Самое главное? Почему? Кто знает.

Один из первых слайдов — цветная стереокартинка, голограмма «Дом обходчика». Сон в летнюю ночь.

Ночь летняя. Юг. Восприятие юга северянкой четырех лет. Но сначала вечер. Полустанок, разъезд, место пересадки. Автобус ожидается только завтра.

Ночь предстоит провести в доме обходчика.

Внутренний двор вымощен квадратными плитами и зарос по периметру ночной фиалкой, как многие дворики юга. За зарослями фиалки размещена пуща сада. Велик ли он? Или только ребенку кажется таковым? Или его величина несоизмерима с формальным его размером? Кущи райские. Витиеватые ветви дерев, напоминающих клены; падубов? На деревьях растут золотые плоды, оранжевые, розовые, темно-лиловые. Раскинувшие кроны, как древа познания, шелковицы, роняющие на песок кровавые перезревшие ягоды.

Домик обходчика, извините за выражение, утопает в мальвах и розах. Буйство роз. Розы уродились огромные до умопомрачения. Как в древнем Риме в дни великих календарных праздников или послевоенных триумфов, земля усыпана толстым слоем цветочных лепестков. Розовый благоухающий ковер.

Мальвы всех цветов. Алые. Белые. Вишневые. Желтые. Вакханалия.

За домом стоит клен с пылающей осенней листвой, видный издалека, как фламбойян. Перед домом — сухое черное дерево без листьев. Рядом с ним — яблоня в цвету.

Переступив порог, отдраенный хозяйкой добела, оказываетесь в разноцветном театральном мирке. Что за белоснежные занавески с кружевами взмывают над алыми геранями подоконников! Что за яркополосатые домотканые половики устилают деревянные половицы! Какое лоскутное одеяло покрывает кровать с никелированными елочными шарами на спинке! А горы подушек, доходящие до потолка и овеянные облаком тюля! Все исполнено такого отменного дурного вкуса, пошлости, тепла, любви и счастья, что глаз не оторвать.

Вот толстые ларцы для писем, выклеенные из ярких открыток с букетами, безумные пузатые ларцы. Вот застекленные коллажи, фольга и анилин, фон черный. Исключительно сердечки, цветы, красотки с губами, красавцы с зубами. Люби меня, как я тебя. Поцелуй десять раз вподряд. Именно «вподряд», это не опечатка. Вот секс-бомбы, возлежащие на клеенчатых панно своих, кто во что горазд: в чулках с подвязками, белых платьях, нагишом, пышноволосые, пучеглазые, розовоперстые, точно Эос. Та с лебедем. Леда, что ли. Эта с матросом. Росита из капустника.

Вот рамки и мониста из ракушек, подкрашенных маникюрным лаком, камни-голыши с идеалистическими пейзажами Причерноморья, пепельницы из рапан.

Мир чудес!

Всюду проник одуряющий запах лепестков. Розы неистовствуют.

Каким-то образом настает ночь. Ночь со светляками, цикадами, проносящимися мимо составами, криками несеверных ночных птиц и лаем южных псов. Ночь в Гюлистане.

Утро после волшебного сна напоминает волшебный сон.

Сматывается и разматывается дорога, то скаляр, то вектор, время наше взболтано, связь времен порвалась, друг Горацио, и что же почитать нам за вещественное, поди пойми; но скорее всего — розы, розы, розы, море и небо: голубое на голубом. Прочее сомнительно. В нем не за что зацепиться.

Разве что за эти слайды, следы, волшебные картины, вспышки, блицы жизни, образы неизвестно каких полустанков и полузабытых лиц.

Я люблю провинцию тайной, безотчетной, полудетской любовью.

Однажды в Валдае я чуть не угорела, поставив на подоконник своей малой горенки (окно в серебристых каплях дождя) два огромных букета: черемухи и сирени.

Дождь, стекло, сирень тревожат меня до сих пор необычайно.

Любите ли вы сирени с картин Кончаловского, как люблю их я?

Я вижу провинцию на открытках бабушкиного альбома, черно-белую (умбра или марс коричневый), розово-золотую. Кто тот человек на бульваре? Эта девушка на мостках у заросшего пруда?

Я люблю завороженный волжским сухим морозом Ярославль с сумасшедшей купеческой архитектурой, люблю окраину Брянска, где ходит у деревянной избы кот Кривая Тревога, лишившийся глаза в ранней юности, будоражащий всю округу зычным гласом сирены.

Говорят, теперь, когда ушли навеки бабушки, дедушки и их родители формации девятнадцатого века, провинция другая, в ней верховодят банды вооруженных парней, навеки оставшихся одичалыми подростками, крутые, точно яйца в мешочек. Поэтому под старость я не перееду жить в Изборск, не стану вечерами ходить к кресту Трувора.

И мои любимые места, минуты, вечера, хронотопы, чайные разговоры, карточные игры в подкидного дурака, фофана и Акулину (ставка копейка) в беседках, увитых «граммофончиками», — что-то вроде языка набоковской прозы, то ли он есть, то ли его нет, то ли придумали его позавчера залетные (с НЛО), изучающие землян инопланетяне.

В годы, когда редко доводилось мне выходить из дома, частенько снились мне трехгрошовые сборища, разыгрывающие в сновидческих театрах литературные чтения, обсуждения, клубные сцены. Помещения были неряшливы, табуретки неказисты, узлы и котомки неаккуратны, портфели потерты. Кое-кто из собравшихся щеголял в старых стоптанных пионерских сандалиях на босу ногу. Декорации повторялись, переносились из постановки в постановку, облезлые фрамуги, грязные стены, мусор, умные речи, превращающиеся во сне в бессмысленный многозначительный лепет. «Жили два великана, — читал эссеист, — два брата-голема, Гугл и Яхо. Были они очень умные, но страшно тупые. Некоторые даже полагали, что Яхо — это Яго; зато иные считали, что он — Йеху: и те, и те ошибались. А феи были никчемны, особенно нанистки». После чего вставала взволнованная, демократически настроенная дама в летах и говорила:

«Вот вы тут размениваетесь на мелочи, а между тем на днях принято постановление: считать Вальпургиеву ночь Днем международной солидарности трудящихся».

Молодой человек из больничного коридора сумасшедшего дома, голубоглазый, привлекательный, на вид был совершенно здоров. Пока не начинал говорить. Он не признавал глаголов и распространенных предложений, речь его состояла из слов, соединенных попарно (прилагательное и существительное).

— Крутая машинка, — произносил он негромко. — Красивая смерть.

— Стоит мне подумать о Греции, как представляются потоки понурых овец, стаи и сборища цикад-сирен, канарейки в клетках под крышами крошечных греческих городов, кенары в клетках поют и поют, наслаждаясь тенью. И лабиринт.