Наталья Галкина - Ошибки рыб

Ночь обещала быть безоблачной и лунной, выполнила свои обещания, да и туман не стал мешать сидящей на крыше наблюдательнице высматривать НЛО, которые не прилетали; однако, не покидая поста, она штудировала небо по звездному атласу, держа его на исцарапанных коленках, подсвечивая фонариком, водя по созвездиям пальцем. Между делом грызя недозрелый крыжовник с пиленым сахаром.

— Что это вам не спится, влюбленные? — спросила она Рейна с Незабудкою, проходящих мимо.

— Но ведь и вам, Леди, не спится, — отвечал Рейн.

Он был очень вежливый юноша. Незабудка промолчала. Она сердилась на Леди Бадминтон. Вообще у нее, как у всякой женщины, характер был хуже. «Бедный Рейн», — подумала астрономка, вздыхая, роняя с крыши кусок сахара.

На следующее утро гость художника вылетел из художникова дома, как пробка из бутылки. Только кроссовки мелькали. Лик у несущегося гостя был красный, кепка замшевая куда-то подевалась, обнаружилась лысина, но ее разглядеть не успели, потому что кепку художник швырнул следом, в лимузине проснулся ошалелый шофер, лимузин черный рванул с места в карьер, только его и видели, начальственной колбасою катился. Художник, мрачный, руки в карманы, пошел в противоположную сторону — к морю.

Тогда же ударились в бега черепаха безымянного мальчика-дачника и черный кролик Маленькой Никак. Дети повсеместно расклеили объявления, посвященные беглецам, в которых сообщались особые приметы Беглого Кролика и Пропащей Черепахи, а также адреса владельцев — нынешние, летние, и городские, осенне-весенние.

Возможно, кому-нибудь из беглых тварей или даже обоим довелось оказаться на южном конце поселка за Большим Холмом, когда там загорелся дом Страутманиса. Причем все семейство находилось в доме: хозяин, хозяйка и трое детей.

Огнь обволакивал дом, языки пламени взвивались над черепичной кровлей. Опять были вызваны пожарные, заставшие на сей раз впечатляющую картину грандиозного костра среди сиреневых кущ, кострища в полтора этажа, вокруг которого дрожал воздух.

И снова пламя опало внезапно и бесследно.

Удивленный Страутманис и невозмутимая жена его, выйдя из калитки, разглядывали сбежавшихся к их обиталищу соседей, вышедших из машины пожарных и безумно лающих собак. В окна выглядывали дети. Ничего особенного хозяева не заметили, огня изнутри не видели, жара не ощущали; пейзаж за окнами на глазах их превратился в жанровую сцену, заполнился взволнованным народом; когда живописные группы любопытствующих украсила присутствием своим пожарная машина, Страутманис с супругою вышли, дабы выяснить, что происходит.

Так провели мы неделю. Дома вспыхивали один за другим.

— Это огни святого Эльма, — говорила Леди Бадминтон.

— Огни святого Эльма, Леди, — возражал ей Рейн, обнимая Незабудку, — бывают на мачтах и на шпилях соборов; они огни, а не пожарища.

— Может, это грандиозные шаровые молнии? — не унималась Леди Бадминтон. — Или плазменные факелы?

Она была фанатичной читательницей журналов «Знание — сила», «Наука и жизнь» и «Техника — молодежи», а также истовой зрительницей телепередачи «Очевидное — невероятное».

— Это мираж, — говорил отец Маленькой Никак. — Галлюцинация коллективного характера.

— Что мы, наркоманы, что ли? — обижался Ванечка. — Анаши накурились? Дури нахватались?

— Феномен Природы, — сказал художник.

Хозяйственный Томас на всякий случай постоянно носил с собой огнетушитель.

Пропащей Черепахи и Беглого Кролика и след простыл. Рейн с Незабудкой с таинственными лицами съездили в город, после чего Астрида с Вандою стали вести бесконечные беседы о высоте каблуков подвенечных туфелек и о ширине обручальных колец, а Леди Бадминтон заявила, что она никогда не выйдет замуж.

— Почему? — спросил я.

— Это не мое призвание, — отвечала она задумчиво.

Художник слепил из глины женщину с птицей на голове, обжег ее в гончарной печи за домом и поставил перед домом среди тюльпанов. Женщина сонно улыбалась, веки ее были опущены. Или глаза прикрыты.

— Тетя, — сказала Маленькая Никак, показывая пальцем.

Художник написал портрет Маленькой Никак с кроликами. И портреты Хозяйственного Томаса и Астриды. Похожего на первый взгляд было мало, но мы почему-то тут же узнавали, кто изображен. Художника уважали все. Поговаривали, что он не ладит не только что со своим, но и с нашим общим начальством, может, то были сплетни. Здесь он со всеми ладил, этот молчун. Дом свой художник построил сам, дом был светлый, некрашеный, олифленый, окна во всю стену, чтобы было больше света. А на крыше вертушка с бубенчиками. Мне нравилось, как он живет, хотя был он бобыль, случалось, наезжали к нему то родственники с детьми, то ученики. Мне-то всегда хотелось жить не так, как живу я. То ли в другом месте, то ли в другое время, то ли с другими людьми. Не исключено, что рано или поздно такое чувствуют все. Я спрашивал об этом у разных людей. И у художника спрашивал, насчет дома, в частности. Он ответил:

— Мой дом — это мои работы. И вся моя жизнь — мой дом.

Сирень отцвела, но зеленые птицы по-прежнему сидели рядами на проводах, а зеленые холмы чуть-чуть поблекли. Мать Маленькой Никак родила мальчика, его еще не успели назвать, и он был Маленький Никто или Маленький Некто. Лето летело, как на крыльях, спешило навстречу осени. Стали дуть ветры, флюгера пришли в движение, и вертушка, а бубенчики зазвенели. Художник уехал в город по делам. Ночью огнь охватил его дом, и поселок осветился особым магическим светом.

Люди просыпались, выглядывали в окошки. Одевались, выходили на улицу. Но огнетушители и ведра уже не фигурировали. Наши жених и невеста, рука об руку, чинно проследовали с околицы. Обнаружился вдруг Беглый Кролик. Столбы, языки, стены огня бушевали перед нами.

Аптекарь не спеша поплелся в аптеку — вызывать для порядка пожарную команду.

Тут словно выстрел раздался. Или взрыв. Сначала мы не поняли, что это. Раздался второй взрыв — или выстрел. И еще.

— А ведь это стекла, — сказал в гудящей тишине Хозяйственный Томас.

В доме художника лопались стекла, то был настоящий пожар, а не бутафорский пламень.

Все разбежались, закричав разом, появились ведра, лейки, багры; пожарная машина, никуда не спешившая, приехала слишком поздно. Дом сгорел дотла. Глиняная женщина разбилась, тюльпаны затоптали.

— Вот что значит, — говорил главный пожарный остальным, — потерять бдительность.

Те виновато помалкивали.

Художник приехал утром, молча сидел на бывшем пороге своего бывшего дома. У него сгорело около ста работ, самых лучших, как он считал, самых любимых.

Я представил себе, что у меня сгорели сто домов, безвозвратно, как первый дом, довоенный. Не все и отстроишь. Я сел рядом с ним.