Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

Но я отряхнулся и сказал: «Вы можете висеть на мне, сколько вам

угодно, я упаду под вашей ношей, так вы накажете сами себя».

Сема, ведь ты не идиот! Девять рублей и пятнадцать копеек — это

сумма человека твоего масштаба! Признаюсь, как поэт я всегда

смотрел на прозаиков с презрением, я топтал их, издевался над

ними. Поэтому и стал изгоем. Но ты меня переубедил. Ты стоишь

на земле, а мы витаем в облаках. Или кружим вокруг керосиновой

лампы, как насекомые. Что тебе стоит доставить радость надлом-

ленному цветку?

— Хе-хе, — раздалось с матраса.

ХОДИТ ОДИНОКО ПОД НЕБОМ

Утром Сережа расположился с бутылкой пива на Тихвинской

площади, присев на край фонтана. Благодать: жуткая жара, но ветер

дует в твою сторону, а тут еще и брызги летят прямо в спину.

Затем и так уже измученный счастьем взаимной любви Се-

режа пересел на скамейку рядом с феминой в огромной панаме

и короткой юбке, и они стали переглядываться, но он всё не

решался заговорить первым. Как назло, напротив, у клумбы, появился человек в красном пиджаке с саксофоном и начал

играть — что бы вы думали? — «Странников в ночи». И так

лажово, что хотелось немедленно сбежать или найти укрытие; к этому не располагали лишь приятное соседство и чудная по-

года. Среди прохожих всегда есть и сердобольные, они что-то

51

бросали в коробку исполнителя. Доиграв, он удалился, по-

шатываясь и западая. Две девочки подхватили его под руки и

усадили на скамейку.

— Хорошо, что он играл не «Мой путь», — сказал вслух Сережа.

Соседка по скамейке согласилась так, как будто она знала, о чем

идет речь… Панама съехала ей прямо на нос, и вместо того, чтобы

поднять ее, она стала вертеть головой по сторонам.

День России. Город по-прежнему задымлен. Площадь набереж-

ной без снесенного Шпиля и еще не установленного царя выглядит

дико. В одной газете хорошо по этому поводу написали: «Мужчин

Иркутска лишили мечты».

Когда-то Сережа и два его приятеля: преподаватель физмата

и Деревянко из автосалона расхаживали здесь, по набережной, морально выжигая окружающее трогательной свободой. В руках

Деревянко была странной формы гитара:

— Спешу к тебе! — запевал физматовец.

— Спешу к тебе! — подхватывал Деревянко.

— Скажу тебе!

— Скажу тебе!

— Люблю тебя!

— Люблю тебя!

— Люблю тебя!

— И я тебя!

— Один ответ!

— Другого нет! — песнопения друзей спугнули молодежь и

одновременно голубей, хором поднявшихся в небо.

— Ведь нам с тобой!

— По двадцать лет!

— Люблю тебя, люблю тебя! — заключали престарелый физ-

матовец и примкнувший к нему Деревянко.

Как еще недавно это было.

Сережа долго бродил по Пестеревской, весь блатной, в белых

джинсах — не придерешься — и гавайской рубашке, прикурил у

человека-бутерброда, прошелся по мебельному магазину с таким

видом, будто выбирает мебель, покачался на кресле-качалке, по-

торговался. Но все это было заменой чего-то более важного.

52

Он зашел в Дом Литераторов на Арсенальской (бывшая Троц-

кого) — официальное учреждение — и чинно сел на стул у стены.

Трудность состояла в том, что на его плечи склонялись головами пья-

ные или уработавшиеся — то поэтесса слева, то поэт справа. Поэты

были легкими, почти безжизненными существами, но их полусонные

реплики мешали Сереже слушать великого пианиста Ивана Давидсона!

Иван Давидсон. Сережа то и дело ловил себя на обычном неловком

чувстве неумения сосредоточиться на музыке, тем более что головы

неизвестных ему поэтов то и дело меняли расположение, а иногда па-

дали на него сразу обе. Он смотрел на спину Давидсона, на его руки, бегающие по клавишам, и сам ощущал в подушечках пальцев некоторое

покалыванье, его пальцы отзывались, музыка становилась осязаемой.

Давидсон, зазываемый на все презентации в городе, играющий

то там, то сям по пять раз на дню, научился получать удовольствие

от своей шутовской роли, купался в свободе и непринужденности, думая, должно быть, об аудитории так: мне наплевать, понимаете

ли вы мое наслаждение, отзываетесь или нет.

Сережа любил таких людей, как Давидсон, за улыбку легкости, блуждающую по их устам, улыбку, которая стоит десятилетий слез

и трудов.

ИЗ ВЫСОКОРОЖДЕННЫХ

Но вернемся к Жене, о которой мы намеренно забыли. Кому в

момент развития романа нужны театральные страдания тети или

треп про неудачников из Дома Актера? Автора оправдывает лишь

сам план построения романа с барочной прививкой.

Сережа говорил, Женя слушала. Они уже могли перепихнуть-

ся где угодно и безо всякого стыда. Она старалась не ругаться, он

старался не замечать ее ругательств. Мир и должен подчиняться

двоим. По крайней мере, пока из него не выгонят.

Воодушевленный Сережа гулял с Женей в загородных лесо-

насаждениях, в одном он переплыл зачем-то озеро, потом залез

на дерево и оттуда излагал любимой свои планы: «Мы будем пить

53

исключительно «Мартель», танцевать падеграс и падепатинер, ибо

иные танцы в стране временно запрещены, играть в лаун-теннис, перекидываясь шутливыми фразами. Научимся различать туманные

звезды Большой Медведицы». Женя искусственно смеялась, потому

что этот бред ее не занимал, а пугал.

Именно потому, что она знала много ругательств, разговор с

Сережей составлял для нее мучение — матерные слова или теряли

при нем силу, или приводили его в странное отрешенное состояние.

Сережа свалился с дерева, опять переплыл озеро, и мечтательно

упал на траву возле голых ног Жени:

— Ты умеешь венки плести? — спросил он.

— Умею, но в них жучки заводятся.

А Сережа и не слушал уже, он говорил:

— В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы

и цвет неба. Человек между ними — случайность. А амбициозен он

именно потому, что не осознает границу того, что ему позволено.

Это его счастье. Счастье быть правым. Даже когда все вокруг не

понимают его.

Сережа не учитывал, что кто-то может присвоить себе право

обижать другого, лить кровь, устраивать детские концлагеря… Он

был уязвим. Все люди, которые рассуждают (и рассуждают долго), рано или поздно становятся жертвами своих рассуждений.

И даже Женя постепенно начинала это понимать.

Миром управляют мужчины, а мужчинами — женщины. И нет

слаще или страшнее минуты, когда женщина обнаруживает в себе

свой настоящий характер.

УДОБНЫЕ ЛАЙНЕРЫ АЭРОФЛОТА

— Что ты сейчас пишешь? — спросил у Семена Сережа, когда

они заняли столик в самом углу театрального кафе на углу Амур-

ской и Большой.