Виталий Науменко - Бедность, или Две девушки из богемы

ЖЕРТВЫ ЮНОСТИ БОДРОЙ

— Я вот что, — не унимался Иванов, размахивая салфеткой, вы-

рванной из-под воротничка, — от которого вы не сможете... — он снова

поставил рюмку на место и снова поднял, — нет, не сможете... К примеру...

— К примеру, — догадался Семен, — у тебя есть для нас пред-

ложение, от которого мы не сможем отказаться, но которое ты не

можешь правильно составить.

Жене всё это переставало быть интересным, Семену наоборот, а Иванов уже сбросил с себя весь аристократический шик.

— А еще я вчера подумал, что умер от уязвленного самолюбия, —

сказал он.

— С чего это? — удивился Семен.

Женя залпом выпила «Мартини» — она не выносила разговоры

о смерти, ходячих мертвецах и тому подобных персонажах. Это была

странность, учитывая, что всё остальное ее абсолютно не смущало.

Как и монологи о том, как ей самой хочется покинуть этот мир, чтобы никогда больше не видеть мужиков.

Иванов продолжал о своем:

— Главное, делал все по плану. Куришь анашу, садишься в позу

лотоса, а вот когда квартира загорается, тут и начинается кипеш.

— Вас потушили? — осторожно поинтересовалась Женя.

— Меня — да. А многие так и остались гореть. И сейчас горят.

Семен, наконец, увидел Сережу, тот за стойкой непринужденно

трепался с Галей, нежно пожимая ее руку в многочисленных кольцах, среди которых затерялось обручальное.

Семен вернулся к разговору, когда Иванов окончательно окунулся

в образ бездомного странника.

69

— Кстати, русского языка скоро вообще не будет, один англий-

ский останется, — проповедовал он Жене.

— И всё? — ужаснулась она.

— Всё. Все будут говорить только по-английски. К примеру, ты говоришь:

«Зе клок фелл фор трайенглс». Что это значит, по-твоему?

— Да поняла я, не дура! Без пятнадцати семь. А со словарем

можно прийти?

Между тем, за соседним столом горячились два бывших актера

театрального училища:

— Что ты тут сидишь — волосы дыбом? Не берут, ага, не берут. Я же

всё помню: как вы расхаживали в театралке, зазнавались, вот, мол, мы у Кукарекина учимся, а вы у Дулбакова. Сдулся ваш Кукарекин.

— Зато я Зилова играл. В гениальной постановке.

— Зилова! Мазова, Камазова… Прочь, от меня, недочеловек! Ты

же не знаешь, что я читал со сцены. Я вот что читал. Э-э-э. «Жизнь

устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невоз-

можно искренно любить». И тут…

И БУДУТ ДЛЯ МЕНЯ ТРОСТНИКИ И ТРАВЫ

В Дом Актера вошел или, скорее, ворвался расфасовщик в

типографии Шниппельбаума по профессии, неонацист, поэт по

призванию, Дзержинский (внешне он напоминал рано поседевшего

грузина). Жутко взволнованный. Первое, о чем он спросил:

— Пыжиков здесь? Я шел сюда с Пыжиковым, так и что, стоило

мне на секунду отвернуться, как он в люк-то и провалился. Прямо

перед Театром Драмы.

— Как в люк? И что дальше? — заголосили все.

— В том то и дело: не знаю что. Разбился, наверное. А ему, между прочим, сегодня адмирала Колчака играть!

Некоторые, в том числе Иванов, бросились к выходу, но Семен

трезво оценил обстановку. Он поднес Дзержинскому и силой усадил

его за стол на место дизайнера.

70

— С Пыжиковым понятно. Неприятный эпизод. А ты-то как?

Как работа?

— Ушел я оттуда, — Дзержинский впал в меланхолию, только

иногда с интересом поглядывая на свежую в этом притоне инженю.

Женя же заскучала необыкновенно. «Одинаковые они какие-то…

Поувольняли всех. Или вот куратор Бзырь, который людей в горшки

посадил... Говорят, говорят, а толку. Вот вам и девушки, и богема…».

— Ушел? — спросил Семен, с виду совсем не озабоченный

судьбою Пыжикова и Дзержинского.

— Конечно. Там одни мертвецы работают. Они маскируются

под живых людей. Но я их раскусил. Знаешь, как? Есть четкий

признак: мертвецы живых не переносят. Ох, как они меня не-

взлюбили. Говорят: «Что это ты всё время жрешь (им-то жрать

смысла нет!)? И пахнет от тебя как-то странно, пивом. Бесит их это, бесит. — Дзержинский отвлекся. — Галя, какая же ты барменша?

Ты голубой сон человека, ищущего себя в огромном мире добра и

солнечных лучиков!

Не в силах терпеть без водки, он удалился к ней, на время от-

ложив поиски Пыжикова..

— Вот всё у вас голубой сон, а в натуре мучение, — ответила

Галя, протирая стойку. — Сколько тебе наливать?

Семен всё искал момент, чтобы вытащить Сережу из самого

сердца вертепа. Но Женя железной хваткой держала его за рукав и

расспрашивала об оставшихся после побега посетителях. И тут же

за стол приземлился бродячий Морошкин, всё повторявший: «Я не

обязан».

В ФЕНОДЕ СЕНАТОРА МАУРИ

Морошкин, как мы помним, тоже ошивавшийся здесь, уставился

на Женю, и так долго на нее смотрел, что сюда же подсел и Сережа, таки насильно оторванный Семеном от Гали.

Вдруг пьяное прозрение преобразило и озарило круглое и бо-

родатое Морошкинское лицо. Он обращался к Жене.

71

— Да ты же меня любишь! — воскликнул он, резко отшаты-

ваясь и закрываясь руками. И продолжил, уже каким-то странным

шепотом заговорщика:

— Девочка, я не могу быть с тобой. У меня уже есть одна

любовь на всю жизнь. Роскошное тело — лежишь на такой

женщине и отдыхаешь! Вообще-то она из Испании, провинция

Эстремадура. Эх, приехать бы к ней туда! Представь, приду: небрежный звонок в дверь. Она открывает: кто это?! Не узнала.

Зато потом всё прыгает и прыгает от радости! А я всё молчу, выжидаю. Я не обязан. Ведь что тут главное — эффект неожи-

данности… Представь, если еще воображение осталось, она

падает в обморок. Я перешагиваю через нее и — сразу к бару.

Развожу коктейль «Сладкая Сью». Беру по чуть-чуть ликеров

«Калуа», «Лимончелло» и «Франжелика», сдабриваю от души

взбитыми сливками. Коньяк добавляю по вкусу. Как всегда, что

на дне бутылки осталось. А испанка быстро пришла в себя и

уже крадется ко мне, как кошка, обхватывает ногами и…

Морошкин повертел головой, отгоняя мучительный призрак.

— Я никогда не писал ее ню, я писал ее в образе мадонны, в

образе девственницы с единорогом или монахини. И после каждого

сеанса мы трахались — исступленно, так, как это делают живот-

ные. Сейчас нередко такие вещи показывает телевидение, хотя я не

одобряю такие передачи.

Морошкин тяжело задышал, изображая, как они трахались, и

вдруг засопел и нарочито громко перешел на перечисление экзотиче-

ских женских имен, которые знал, — все они были его любовницами; портреты этих фемин украшали лучшие галереи мира и только самые

целомудренные из них — частные собрания, хотя по-прежнему их

образ принадлежал ему одному.