Карел Мисарж - Окраина

Белые усадьбы с распахнутыми воротами на сей раз не вдохновляют Франтишка на воспоминания. Они миновали Казарму, откуда им следовало свернуть к «соколовне». Дверь в Казарму тоже открыта настежь, длинный черный коридор зияет пустотой. Не шатается по нему ни один пьяница, нет ни одной собаки, не слышно крика младенца. Только ветер, проникая в зарешеченные окна без стекол, хлопает дверьми брошенных жилищ. Мимо Казармы проходит сток для отходов пивоварни, который чуть дальше расплывается, образуя болото. Над болотом стоит железнодорожный вагон, вокруг вагона — толпа. Сегодня деревня совсем опустела, словно этот одинокий вагон собрал вокруг себя всех ее обитателей. До него недалеко, и Франтишек предлагает взглянуть, что там делается. Девушке безразлично. О монастыре ей все равно ничего не известно, а вагон — ближе. Когда дорога представляет собой сплошные лужи да слякоть, это обстоятельство нельзя не учитывать.

Замешавшись в толпу вокруг вагона — уже сильно прогнившего снизу, — Франтишек понял, что пригласил девушку в тот самый день, когда весь Уезд перевернулся вверх тормашками. Люди из самых жалких жилищ перебирались в новенькие коттеджи. Караван, встреченный ими неподалеку от станции, был головным отрядом этого небывалого переселения народов, вагон в поле возле болота — его арьергард. И как там, вокруг подвод, так и тут вовсю развлекались зеваки.

Обитатели вагона тоже словно не знают, за что взяться. Франтишек со своей спутницей подошли в тот момент, когда родители вырывали из рук детей игрушки и швыряли их через открытые окошки обратно в вагон. Получалось вроде перпетуум-мобиле. Отец отнял у сынишки игрушечную тачку без колеса и бросил в окно.

— Нечего перевозить всякую дрянь! — крикнул он заревевшему мальчугану.

А мать отнимала у дочери кукольную колясочку, у которой осталось только три колеса. Девчушка держалась за передние колесики, ее пальцы вцепились в ржавые железки, мать крепко ухватилась за ручку. Кончилось тем, что игрушка разломилась и ребенок свалился в грязь. Крик, брань. Сынок, воспользовавшись замешательством, проскользнул в вагон и с торжествующим видом вынес свою тачку. То же самое повторилось со спустившим мячом, с осликом, из внутренностей которого сыпались опилки, с тяжелыми безголовыми куклами, по всей видимости изделиями местного колесника. Как будто так уж важно — бросить или не бросить на подводу сверх прочего барахла две-три старые игрушки…

Но дело не только в ослике с высыпавшимся нутром, в безголовой кукле или спустившем мяче. Такие же сомнения вызывает и оригинальная посудная полка в форме большого квадрата с поперечинами, в которые воткнуты колышки. Отец семейства как раз выносит ее, но едва он сделал несколько шагов, как квадрат превратился в ромб, что-то треснуло, полочки и колышки посыпались наземь. Вместе с ними, только медленнее, опустилась в слякоть золотистая древесная пыль — продукт деятельности древоточцев. И так почти со всеми предметами обстановки. Если уж не весь предмет распадается на составные части, то обязательно от стола отваливается ножка, от стула спинка, от кастрюльки ручка, прикрученная проволокой. В общем, как говорится, все держалось на соплях.

Тут председатель партийной организации деревни Пенкава — он, конечно, тоже среди зрителей — обращается к главе переселяющегося семейства:

— Бросили бы вы лучше весь этот хлам да подпалили вместе с вагоном! А то и в новый дом всякой нечисти натащите!

Эта мысль вдохновляет доктора Фрёлиха, который не мог упустить случая присутствовать при ликвидации ненавистного жилья, этого рассадника болезней. Доктор, как всегда, слегка под хмельком и, не жалея полуботинок, шлепает по грязи — забрызгался уже по уши; и он радостно подхватывает теперь слова Пенкавы:

— Подпалить, поджечь! Так будет правильно и гигиенично!

Идея грандиозного костра находит приверженцев в толпе, и это пугает переселенцев.

— Пан доктор! — жалобно заныла мать семейства, обращаясь к толстяку. — Да разве есть у нас деньги на новую мебель?!

Но доктор, как кажется на первый взгляд, словно уже забыл об идее поджога. Бормоча что-то себе под нос, он покидает сборище. Отец семейства вдруг ударяет себя по лбу:

— Сколько ждал этого дня, а вот же, чуть не забыл!

С этими словами он ныряет в вагон и вытаскивает корзину, полную винных бутылок.

— Это же надо отметить!

Он откупоривает бутылку за бутылкой и раздает народу. Народ не ломается, бутылки переходят по кругу. Тут, конечно, не коньяк всемирно известных марок — внутренняя торговая сеть располагает не слишком широким ассортиментом, — но народ не обижается, охотно отхлебывает и тминную, и кюрасо, и апельсинный ликер, и какао-ликер, и мускат, и горькую. Франтишек и его приятельница не осмеливаются отвергнуть угощение — да и как скажешь при стольких людях: «Нет, спасибо, мы уже нагрузились ромом»? Это было бы некрасиво. И девушка, отпив из горлышка бог весть какой по счету бутылки с подкрашенной водкой, передает ее дальше, а сама шепчет Франтишку на ухо:

— Еще немного, и меня стошнит…

Но несмотря на то, что ее мутит все сильнее, она не уходит. Причина тому весьма необычайна, хотя никого она и не удивляет, и не огорчает. Напротив. Люди, чье настроение поднялось от спиртного, громко заговорили друг с другом и не заметили, как исчезнувший было доктор Фрёлих снова появился на сцене. Как говаривал патер Бартоломей при чтении Евангелия: «Еще немного, и не узрите меня, но еще немного, и узрите меня снова».

Первыми присутствие доктора обнаруживают супруги-переселенцы. С пустыми руками стоят они перед опустевшим вагоном, в котором прожили медовый месяц, а потом всю жизнь; стоят они, как двое сироток, как сестрица Аленушка с братцем Иванушкой. И хорошо, что стоят они лицом к вагону — никто не видит, что глаза их полны слез и слезы скатываются у них по щекам. А то сколько было бы попреков!

— Есть чего оплакивать!

— Получают целую виллу, а ревут по старому вагону…

А они плачут по детям, родившимся у них здесь от их бедной любви, по детям, умершим в этой сырости и гнили. Но недолгой была их печаль. Доктор Фрёлих, подобный злому духу, обходит вагон, выплескивая на стенки и в окна какую-то прозрачную жидкость из винной бутылки. И прежде, чем пораженные зрители успели ему помешать, он чиркает спичкой и бросает ее, горящую, в окошко. Грозно пыхнув, взлетело пламя, вырываясь из окошек и двери. Огромный столб темного дыма поднялся к бледно-голубому небу. Люди отпрянули назад и застыли, зачарованно глядя в огонь, совсем забыв о телеге с хламом, повернутой в ту сторону, где стоят белые коттеджи, окна которых, отражая предвечернее солнце, мечут молнии и миллионами алмазов сверкают зернышки свежей штукатурки.