Карел Мисарж - Окраина

На любопытствующее «почему?» приятеля Франтишек только плечами пожал и заговорил о другом.

Но с того дня он стал куда веселее и спокойнее. Сознание, что все как раз наоборот, что у девушки не было никаких причин делать для укрепления их отношений больше, чем это делал сам Франтишек, помогло разбить стереотип их разговоров и придать встречам новую привлекательность. Девушка не узнает Франтишка; воскресшая энергия, с какой он добивается все новых и новых свиданий, приводит ее, скорее, в смущение. Так же как и его речи, с каждым днем все более загадочные. Например, последняя фраза в телефонном разговоре, который он вел с ней из квартиры Моравцев:

— И прости, что я вел себя раньше так, как вел. Я мало знал тебя.

На это девушка подняла брови, покачала головой — и ничего не подумала. Да и зачем ей обдумывать его взбалмошные самообвинения в эгоизме, в том, что он вечно думает только о себе? И девушка ловко регулирует встречи с Франтишком так, чтобы их число не превышало меру, определяемую прежней инерцией; но Франтишек не делает из этого никаких выводов, потому что его план окончательного искупления своей вины уже продуман во всех подробностях.

Памятуя отнюдь не ободряющее высказывание матери, что ни к чему неохота приступать с голыми руками, он точно рассчитал время, которое мать проводит дома, и то, какое она проводит в коровнике. Все это он старается привести в соответствие с расписанием поездов, отправляющихся с Дейвицкого вокзала на Кладно. Орешек поистине крепкий, но, если Франтишек его разгрызет, он выиграет многое. Например, предотвратит нежелательную встречу матери с девушкой, избавив их обеих, а главное, себя от тягостного смущения. Затем это поможет создать обман зрения: комната в доме родителей, вернее кухня, покажется тем просторнее, чем меньше будет в ней народу. Потому что теснота помещения действует угнетающе, а это плохой вклад в счастливое будущее, открывающееся перед Франтишком. После сложных расчетов, в сравнении с которыми государственные экзамены кажутся не труднее школьных, Франтишек приходит к выводу, что наиболее подходящий день для прогулки к францисканскому монастырю и, может быть, для воскресного обеда — суббота. После полудня мать уходит в коровник, а отец, если не перегоняет составы с одного пути на другой, удаляется в трактир пана Гинека. Стало быть, ничто не помешает возникнуть желанному оптическому обману, и вообще суббота — почти воскресенье, а ведь именно о воскресенье шла речь в его обещаниях, данных в дни очарованности первой серьезной любовью.

Приглашение в дом Франтишковых родителей несколько озадачило девушку: много воды утекло с той поры, когда восторженный влюбленный расписывал ей свои мечты о совместной жизни в пограничье, в доме, изукрашенном фольклорным орнаментом; она вовсе не в восторге от попытки нового сближения. Но, усмотрев в этом приглашении просто желание внести разнообразие в их встречи, она согласилась.

В день, дата которого явилась следствием длительных расчетов Франтишка, они встречаются в зале Дейвицкого вокзала. От прежней меланхолии Франтишка не осталось и следа. Мимо огромных щитов с расписанием поездов он проходит с чувством богатого клиента бюро путешествий. Все предлагают ему свои услуги. Только ради него держат на вокзале швейцара, директора ресторана и уборщицу, обслуживающую клозеты. Ради него хрипло отстукивают время часы, взвешивают багаж весы, гудят оба паровоза. Первая после Праги остановка — Велеславин, а он расположен на возвышенности, и одному паровозу, пожалуй, с подъемом не справиться.

Франтишек выбирает места в вагоне спиной к движению. Передний паровоз с пыхтеньем извергает целые хвосты искр. Днем их веселый рой не виден, но они влетают в окна и оседают в виде сажи на противоположных сиденьях. Даже такую мелочь предусмотрел Франтишек в своем плане!

— Только не жди, что увидишь этакую деревеньку со священником и паном учителем, который разводит пчелок, — предупреждает он девушку. — Уезд скорее просто окраина — не то Праги, не то Кладно. До хрестоматийных картинок ему далеко.

Девушка не спорит, она считает, что и ее родному городку далеко до картинок из хрестоматий. А впрочем, что в жизни близко к хрестоматийным картинкам? Франтишек может сам об этом судить: он ведь уже два раза побывал в ее городе.

Франтишек предпочитает эту тему обойти. Из двух своих посещений он вывез не самые приятные воспоминания. Но сейчас, когда все оборачивается к лучшему, неприятности забыты. Под грохот колес и ритмичное попыхивание паровоза он никак не может понять, почему раньше его так утомляли ежедневные поездки в Прагу и обратно! Ведь это так легко!

Станция Уезд плавает посреди серебристых луж от тающего снега, подобная океанскому пароходу. Еще в вагоне, у открытого окна Франтишек принял на себя обязанности лоцмана. Объяснил: вон там, на горизонте, где опустили свою разноцветную завесу дымы «Польдовки», — там Кладно, а там, где ломаная линия, образуемая верхушками хвойных деревьев, обозначила невысокий холм посреди равнины, — там и есть бывший монастырь францисканцев-миноритов.

Прежде чем девушка усвоила эти сведения (не имеющие для нее абсолютно никакой ценности), оба уже очутились по щиколотку в воде и грязи. Это неприятно, но на сердце у Франтишка легко. Он чуть даже не предложил перенести девушку на руках через самые большие лужи. Но — как бывает на свете — верх одержал страх оказаться в смешном положении, когда он будет задыхаться, а то и вовсе, неверно ступив, свалится со своей ношей в грязь. Поэтому оба этакими стрекозами порхают над водной гладью, под которой скрылась дорога.

Недалеко от станции выстроились в ряд новые коттеджи для работников госхоза. Стекла, отражая сияние солнца, мечут молнии, шесты, еще недавно обозначавшие, до какой высоты возводить стены, валяются в грязи у придорожной канавы. Их ленточки, когда-то цветные, бессильно распластались в прошлогодней траве. Франтишек, махнув рукой в сторону сахарно-белых стен с иголочки новеньких домиков, грустно пожимает плечами:

— Да, теперь нам их уже не догнать…

Девушка посмотрела на него вопросительно. Только он собрался объяснить ей свои слова, как дорогу им преградил целый караван подвод на резиновом ходу. Низкие платформы, влекомые лошадьми, выстланы соломой, над которой, подобно небоскребам, высятся шкафы, буфеты, швейные машинки и разные ящики. Дети и собаки, сопровождающие караван, норовят выбрать самые грязные, самые глубокие лужи. По сторонам подвод шагают, разбрызгивая грязь, мужчины и женщины в высоких резиновых сапогах. Одна женщина несет в объятиях кошку, другая — клетку с волнистым попугайчиком, третья — сумки, набитые посудой. За плечами у старух плетеные корзины, в которых бьются куры или кролики. Мужчины на ходу советуются с возчиками, где бы удобнее остановить подводы. Через всю эту толпу пробирается на дамском велосипеде, увешанном окровавленными кроличьими шкурками, бывший кулак Штедронь, громко споря с воображаемыми собеседниками: