Карел Мисарж - Окраина

— Наверно, их дома нет? — предположил брат.

— Дома они. И даже знают, что за дверью стоим мы, — просто держат совет, впускать нас или нет.

Брат коротко засмеялся. Слова Франтишка он счел сказочкой для малых деток. Тем более что за дверью послышались шаги. Щелкнул замок, дверь распахнулась. На пороге, в белом переднике, встала двоюродная сестрица, которую по причине большой разницы в летах Франтишек и его братья называли тетей. Стало быть, семейный совет принял положительное решение. И встречают братьев довольно сердечно. Все трое уселись в кухне, принялись за рождественские пирожные. Кузина считает появление обоих кузенов просто визитом вежливости. И задает вежливые вопросы: о здоровье родителей, младшего брата, сестры — в конце концов, здоровье важнее всего. В молодости об этом не думаешь, но, когда тебе за сорок, дают о себе знать разные недуги…

Франтишек терпеливо отвечает, нетерпеливо поглядывая на плотно закрытую дверь в гостиную. Казалось бы, все в порядке, но это не так. Брат, тот доволен. Их принимают на кухне — ну и что ж, ведь и французскую тетку они принимают на кухне, и всю ее семью. А где же их еще принимать, когда в квартирах Жидова двора гостиных-то нет! Но вот исчерпан круг вопросов, обычный для людей, которым нечего сказать друг другу, и тогда становится слышно, что кухня полна звуков. Например, тикают часы, протекает кран, время от времени начинает жужжать лампочка. Кузина еще спрашивает, до какого числа у Франтишка каникулы. Потом обращает тот же вопрос к его брату. Франтишек украдкой вздохнул и, устремив взор на закрытую дверь в гостиную, пробормотал:

— Нам бы с дядей потолковать…

Кузина вдруг становится похожей на встревоженную птицу. Довольная физиономия бывшей совладелицы процветающей лавчонки изменяется — и вот стоит перед братьями средняя из семерых детей бородатого крестьянина, Франтишкова дяди, и морщинистой деревенской бабы, Франтишковой тетки, которая на всех фотографиях выглядит одинаково, что в пятнадцать лет, что в тридцать или пятьдесят.

— А у него… у нас, — поправляется в смятении кузина, — у нас как раз гости… Из Вены, — запнувшись, добавляет она. — А что вам от дяди нужно-то?

— Хотим попросить его узнать на заводе — не возьмут ли вот брата, чтоб мог он закончить обучение на токаря в Праге. Ему всего год остался.

Встревоженное выражение на лице кузины сменяется паническим, и Франтишек чувствует себя обязанным объяснить подробнее:

— Нет, ничего он не натворил и его ниоткуда не выгнали!

Кузина постепенно оттаивает, успокаивается.

— Дело в том, — продолжал Франтишек, — что мы начали строиться, а отец с матерью одни не справятся. Я после института уеду в пограничье, сестра замуж вышла, младший брат — в армии. А он, — Франтишек кивнул на брата, — хочет остаться с родителями.

И опять вид у кузины как у встревоженной птицы. Теперь уже и брату Франтишка ясно: их потому принимают на кухне, что они с Жидова двора.

— Я спрошу… Только лучше вам самим с ним поговорить…

— Этого мы и хотим, — холодно отозвался Франтишек, поднимаясь.

Все трое, словно по команде, одновременно уставились на стеклянные дверцы буфета: за ними лежало большое стеклянное яйцо, в которое были вплавлены фотографии деда и бабки с материнской стороны. Кузина быстро опомнилась.

— Куда же вы? Можете поговорить прямо сейчас…

Подавляя чуть заметную нерешительность, она засеменила к двери в гостиную. Дверь раскрылась, как театральный занавес. Какой свет, какое сияние! Елка до потолка, сверкает, словно на благотворительном балу в пользу бедных детей. И — бокалы, графины, вынутые из горки, быть может, впервые после свадьбы. И сидят в гостиной незнакомый господин и незнакомая дама. А груда серебра на тахте, ничем не прикрытая, — это австрийские зажигалки.

— Гребни и пуговицы уже не находят сбыта, — вполголоса замечает Франтишек, обращаясь к ничего не понимающему брату.

У него у самого уже больше года как есть такая зажигалка. Она производит фурор. Куда ни придет, все только и спрашивают: «Сколько же стоит такая вещичка? Может, продадите? Я бы хорошо заплатил!» Отец Франтишкова приятеля, хоть сам и не курит, привез обоим юношам одинаковые зажигалки из своей поездки на Запад.

А кипа темно-синей тонкой ткани на тахте в гостиной — это плащи. Их тут на глазок штук пятьдесят. Через несколько лет это станет частью спецодежды чешского народа, и Прага станет городом синих шуршащих плащей, из карманов которых при всяком удобном случае будут выхватывать серебристо блестящие зажигалки.

Через открытую дверь донесся голос дяди:

— Люди просто с ума сходят по такой чепуховине, и, пока продажей их не занялось государство, это будет прибыльнейшее дельце!

Кузина резко дернула дверь, будто хотела захлопнуть. Однако этого она все же не сделала — неудобно перед родственниками… А только прикрыла дверь. Для Франтишка с братом погасла елка, исчез из глаз серебряный клад — как в народной балладе о Великой пятнице.

Кузина не возвращалась довольно долго, и это внушало Франтишку надежду, что ему не придется повторять свою просьбу дяде. Не тут-то было… Бывший лавочник Линднер вышел на кухню; несмотря на элегантный костюм, надетый в честь венского зятя и сестры, держится он так, словно все еще стоит за прилавком.

— Итак, что вам угодно? — спрашивает он уездских родственников.

Франтишек понимает: поскольку он явился просителем, надо еще раз изложить цель своего посещения; однако он все же не удерживается от замечания:

— Я думал, тетя вам все рассказала.

— Ничего она не рассказала. Только — что вы пришли и хотите потолковать со мной. У нас, видите ли, гости. Из-за границы.

И бывший лавочник нетерпеливо оглянулся на дверь. Да. Закрыта. Ну и что? Франтишку остается повторить:

— Мы приехали просить вас: не узнаете ли на заводе, может, возьмут они на работу брата, с тем чтобы он закончил обучение здесь, в Праге.

Дядю не интересуют ни причины, ни подробности. Он принимает такой вид, словно в лавке у него кончился дефицитный товар:

— Ах, многие видят во мне прежнего Линднера, с миллионным оборотом, Линднера с деньгами. Поймите же, люди, нынче я ничто, простой поденщик, рабочий!

Тут взгляд его падает на Франтишкова брата, который обучается как раз на рабочего, и до него доходит некоторая парадоксальность ситуации. Здесь-то и проявляется натура лавочника, хотя бы и лишенного лавки.

— Спросить я, конечно, могу, но ничего не обещаю.

И дядя поспешно прощается, бросив через плечо уже в дверях:

— Но лучше на это не рассчитывайте!

В последний раз сверкнула на секунду кучка зажигалок, прошуршали венские плащи. Дядя, бывший лавочник, поменялся местами с теткой, а вернее, двоюродной сестрой обоих юношей. Чувствуя на себе испытующий взгляд общих предков за стеклом, она прошептала с виноватым выражением: