Карел Мисарж - Окраина

Милосердный снег и белый ледовый панцирь прикрыли зияющие раны Уезда. Над недостроенными коттеджами для работников госхоза вызывающе торчат в сером небе шесты наподобие майских. У дровяного сарая продают рождественских карпов. Кадки обросли сосульками. Из серых окошек длинного коровника вырываются струйки серого пара. Пахнет гнилой соломой, навозом, отрубями, мелиссой, обрезками свеклы. В коровнике время от времени брякает цепь да почему-то несколько раз подряд взмыкивает корова. Лошадей с каждым годом все меньше, и вокруг конюшни тихо. Тишину на Жидовом дворе нарушает только одинокий карапуз, который, трудясь, как Сизиф, втаскивает на еле заметный пригорок миниатюрные саночки.

Франтишек подоспел как раз к ужину. Длинная труба, протянувшаяся от раскаленной добела печки-бидона, делает кухню похожей на уголок заводского цеха, конурку мастера, склад. Но стоит здесь мать в белом переднике, а на большой кафельной плите шипит и брызгает жиром большая сковорода с порциями жарящегося карпа. Куски сырой рыбы ждут своей очереди в цинковой посудине на скамейке. Картофельный салат наполняет миску, чья окружность равна окружности тележного колеса.

Франтишек и оба его брата, потирая руки, слоняются вокруг стола — прямо перпетуум-мобиле. То в окно выглянут, то собаку погладят, то остановятся, чтоб вдохнуть аромат жареной рыбы и салата. Каждые пять минут от пышущей жаром печки встает отец и присоединяется к круговому маршу сыновей — и тоже то в окно выглянет, то пса погладит, то руки потрет. Так, кружась вокруг стола, они поочередно однообразно удивляются:

— И как это мы помещались здесь все, с бабушкой и дедом?

После чего все трясут головами, и кто-нибудь добавляет:

— И с Верой. Как-то она там?

Сковородка с жарящейся рыбой наводит их на воспоминания, абсолютно лишенные какой-либо мистики:

— Дед любил обгладывать кроличьи косточки, а бабушка его ругала, что у детей отнимает. Теперь-то он мог бы есть карпа с салатом хоть до Нового года…

Перед тем как сесть за ужин, самый младший из братьев поставил на середину стола прозеленевший подсвечник со сгоревшей до половины свечой и зажег ее. Родители удивленно воззрились на сына, Франтишек возвел глаза к потолку и постучал себя по лбу, но брат сказал:

— Я целых полгода боялся, что не попаду домой на рождество. О каждом сочельнике, что мы провели здесь, мне запомнилось что-нибудь приятное. И это вот — одно из самых ранних моих воспоминаний.

Это воспоминание о тех временах, когда вокруг стола собиралось в сочельник восемь человек, и такое оно давнее да невеселое, это воспоминание, что те, кто собрался вокруг стола сейчас, или не помнят ничего, или не хотят помнить. И молча смотрят они на трепещущий желтый огонек свечи.

— Вы-то все дома или по крайней мере поблизости. Можете приехать домой, когда захочется. А на военной службе не так. Там только вспоминаешь о доме…

В тоне младшего сына отец уловил оттенок укора и возразил — к сожалению, не совсем по существу:

— Э, время бежит как вода. Я тоже в армии служил.

— Но не с пятнадцати лет и не всю жизнь.

Франтишек попытался спасти отцовский престиж:

— Никто тебя отсюда не выгонял.

— Тебя тоже.

Слова сорвались и грохнули в притихшей кухне, как тарелка, разбившаяся о каменный пол. Мать стала разливать уху с икрой и молоками, роняя слезы, большие, как горошины.

— Все вы уходите из дому, потому что здесь нельзя жить! — всхлипнула она.

Над столом поднялся ароматный пар, отец помешал ложкой в тарелке. На лице его появилось выражение удовлетворенности. И он примирительно заговорил:

— Надо признать — нынче рабочему человеку лучше живется. Намного лучше. И нам хорошо живется. Никогда мы не одевались так, как теперь, никогда не могли топить печку с утра до ночи, и никогда мы так не наедались.

Мать только вздохнула:

— А что проку, когда дети убегают один за другим…

Семья хлебала уху. Огонек свечи метался, словно охваченный злорадством; его беспокойный свет ощупывал тени давних времен. Звякали ложки о тарелки. Управившись с ухой, все, довольные, откинулись на спинки стульев. Мать решительно дунула, погасила свечку, включила электрический свет.

— При свечке рыбьих костей не разглядишь…

Тени, как вспугнутые крысы, бросились под кровать, к ларю у печки, под шкаф. Исчезли из глаз, исчезли из сердец родителей и сыновей. Ах, эти бывшие батраки! В получку, бывало, купит связку сосисок, большой каравай хлеба да пива кувшин. Кто из них пожелал бы большего? А сегодня у них вместо сосисок на сковороде куски карпа. Все это побуждает отца вздохнуть:

— Или возьмите зайца. Сколько их бегает по полям, а мы нынче впервые зайчатинки отведаем…

Взгляды всех с приятностью обращаются к двери, на которой висят две окровавленные заячьи шкурки, набитые соломой. Они вывернуты наизнанку, мехом внутрь, а на кухонную дверь их повесили потому, что за пределами квартиры их обязательно стащат. А так после праздников их купит за десятку «кожевник» Штедронь. Тот, у которого руки вечно замерзшие и вечно в крови от шкурок, а под носом желто-зеленая свеча. Богач. Это он закопал у себя на огороде сноповязалку, травокосилку, веялку и косу; зато он ездит на велосипеде по деревням — чисто Агасфер — и скупает шкурки кроликов, зайцев, коз. Вынет, бывало, из замызганного бумажника окровавленную десятку, примолвит ненавидяще: «Живете ровно графы какие. Да умеете ли вы, матушка, как следует шкурку-то снять? Эх, нет на вас хозяев! Управляющих, директоров, приказчиков… Чтоб вам той картошкой питаться, которая в поле осталась, да колоски подбирать!»

Мать купила пару битых зайцев за несколько крон: в госхоз их привезли целых две телеги.

Поужинав, семья вышла во двор. Пока все любовались хитренько подмигивающими звездочками, мать в комнате разложила подарки, потом зажгла на елке электрические свечечки, собственноручно сделанные братом Франтишка, который учится на токаря в Брно. Это чудо вызвало всеобщее восхищение. А когда насытились этим зрелищем, сразу превратились в коробейников. Разворачивали свертки с рубашками, носками, майками, перчатками, свитерами… В комнате запахло, как в универмаге на главной улице в Париже. Но скоро всех прохватил холод. Забыли затопить в комнате! Один из братьев поспешно сунул в печку газеты, поджег. Заплясали искры. То-то радость! Позже затопили — значит, дольше будет держаться тепло, может быть, сохранится и до утра. Там будет видно. Пока в печке только искры проскакивают, а больше ничего. Ага, вот! Из топки, наполненной опилками, вырвался мощный гейзер с таким громоподобным уханьем, что даже стекла в окнах задребезжали, потом печка стала попыхивать уже тише. Едкий дым повалил в комнату; на пол, чисто вымытый праздника ради и на сей раз не прикрытый мешками, вывалились огоньки, быстро превращаясь в черные крупинки. Универмаг разом превратился в черную баню. Кашель, чиханье. Мать, взяв на себя обязанности брандмейстера, сильными взмахами веника смела все это безобразие под печку.