Борис Агеев - Рассказ с похмелья

Евгений непроизвольно укрылся от холода, дующего из раскрытой балконной двери, глубже зарылся в постель, прижал к груди обеими руками дочкину игрушку.

Вспомнилось, как в первый раз забирали дочь после операции. Ее вынесли чужую, вздрагивающую после болеутоляющих и успокаивающих лекарств, с нитками, торчащими из швов, она не узнала ни мать, ни отца, а из рук медсестры на руки матери перешла с равнодушием, которое поразило ту до слез, а сердце Евгения тогда сжалось в непостижимой печали.

Самое тяжелое ожидало их в вестибюле больницы, когда уходили. Из детских домов на очередные операции свезли отказников — детей с такой же болезнью, как и у дочери, но от которых отказались родители. Они стояли короткой шеренгой в одинаковых одежках, опустив руки, в глазах их были одинаковые покорность и бессмысленность. Они различались только чертами несимметричных лиц: у некоторых детей были провалены носы, у других отсутствовали верхние губы, и эти зияющие дыры были как пережженное на мягком детском мясе тавро. Не знавшие ни материнской ласки, ни покровительственного отцовского шлепка — молчаливые зверьки из мира недетской скорби, — несли они свой укор всем взрослым людям.

Евгений с женой уходили потрясенные, инстинктивно обжимая своими телами кукуль с уснувшей дочерью, и отныне было им страшно подумать о том, что есть, кроме их дочери, и такие дети, которых…

За стеной заревел по телевизору какой-то бес, потом иной голос пробился, то ли по телевизору с другой программы, то ли с проигрывателя. Девичий голос, выводящий аллилуйю, был до того нежен и сладок, такая вера трепетала в нем и так глубоко вибрировали радость и доверчивость, что Евгению перехватило горло. Звуки голоса, казалось, отзывались в каждой клетке его тела и повергали Евгения в истомную оторопь. Аллилуйя выплывала из окон дома и оглашалась окрест, над притихшим микрорайоном.

Евгений и не замечал того, как намокла под его щекой подушка, и то ли про себя шептал, то ли молился: «Господь оставил нас, а нам так нужны Его участие и поддержка. Прошу милую Матерь Божию — призри Ты на нас, несчастливых, и сделай так, чтобы не разлучались дети с матерями своими. Им легче так-то — вместе…»

Он удобнее улегся на спину и уже не замечал, что сердце его бьется ровнее и ровнее, как бывает только перед смертью, ровный и ослепляющий свет пробился под его веки, и он уже с готовностью рванулся в свой ожидаемый сон, однако спустя мгновение ослепительные видения пригасли, вокруг Евгения послышались обрывки невнятных разговоров и фразы. Звучал вкрадчивый шепот, объясняющий значение слова Оссора, — как ни напрягался Евгений, он так и не расслышал перевода этого названия с корякского языка — кто-то кричал: «Не надо грязи!», мелькала отрезанная голова, прорывался откуда-то женский душераздирающий плач, еще кто-то произнес ясно пророческие слова: «Это не Бытие, это небытие», — а когда Евгений, внутренне воспротивившись напору посторонних звуков и видений, воспарял снова в свой сверкающий сон, из-за шторы в балконную дверь прошел кто-то темный и тихий, и Евгений снова напрягся в ожидании.

Этот темный прошел в комнату и засветился во мраке, приблизившись к изголовью Евгения. Он как будто приподнял черепки засвинцовевших век и обострил гаснущее зрение, и тогда разглядел девушку, которая вела за руку ребенка лет шести. Она была рослой и ладной, с тонкими запястьями рук и в длинном до полу и просвечивающем платье, отблески уличного света, еще не разжиженного туманом, бродили по ее лицу с огромными серыми глазами и едва приметными шрамиками на верхней губе, и сама она была светленькая, как солнышко, с длинными белыми волосами.

Одной рукой она вела ребенка, которого Евгению не удавалось разглядеть, а другой несла букет белых, туманно светящихся цветов. Она положила их в ноги Евгению и склонилась над ним, пристально вглядываясь в смутные очертания его лица И на глазах ее тоже были слезы…

…А ночью опять отключали свет.