Борис Агеев - Рассказ с похмелья

Евгений ушел из кабинета эндоскопии с чувствами неприязни и симпатии одновременно: неприязнь, конечно, не оттого, что аппарат стоил большие, по его мнению, деньги, а оттого, что она, операторша, разглядывала у него внутри что-то такое — может быть, душу, — а говорила о какой-то кровоточащей язве и каком-то задубелом полипе, предвестнике рака, и симпатия оттого, что сама такая была — со светлыми бирюзовыми глазами и с цветной ленточкой в волосах.

Хирург, к которому шел Евгений, в это время рвался из кабинета мимо Евгения наружу: умер один из соавторов медицинской книжки — его даже долечить не успели, — и теперь хирурга вызывали в прокуратуру для дачи показаний. Однако вернулся, мрачно прочел заключение операторши и стал категоричен: немедленно в больницу. Молодежь склонна переоценивать свое самочувствие, а мы, дескать, насмотрелись на тех, кто спохватился, да было поздно.

Что из всего этого должно было следовать, Евгений не понял и помнил только то, что ему надлежало лечь в больницу, куда, конечно, не хотелось ложиться, да и ни к чему было… Может быть, только то обстоятельство, что в больнице у него появится возможность сосредоточиться и подумать о действительности, о недостатке чего горевал Жека-сантехник — и о чем думать никак не хотелось, — могло его как-то привлечь.

Время перевалило между тем за полдень. Наверх Евгений поднимался тяжело, с одышкой, внутри сердечной сумки трепетал и стремительно прокатывался по стенкам тугой теннисный шарик. Евгений остановился перекурить, отодвинулся к краю тротуара, чтобы не стоять на кровавых разводах на асфальте и чтобы не мешать идущим мимо. Вниз пробежал парень в куртке с поднятым верхом — бежал странно, враскачку, плечом вперед и вжавши голову в плечи.

Внезапно на бегу он остановился, сделал стремительный разворот, в два прыжка поравнялся с Евгением и схватил его за грудки стальной рукой; приблизив лицо вплотную к Евгению, он пробормотал с просительной интонацией:

— Слышь, мужик… Посмотри на меня, мужик, чего ты не смотришь? Хочешь, в торец дам?..

От него разило. Евгений инстинктивно схватился ладонями за его запястья, пытаясь сорвать захват со своей груди, но парень еще тверже сцепил пальцы и с прицельным любопытством наблюдал за его, Евгения, трепыханием. В зрачках его глаз бродил смурый туман. Вдруг выражение его лица изменилось, челюсть его отвисла, глаза округлились — в них даже появилось некоторое выражение — и, отпрыгнув от Евгения, он через мгновение припустил вниз, не оглядываясь.

Правильно советует Жека. Нужно сосредоточиться и подумать о жизни, нужно раздеть ее до сути, как капусту до кочерыжки. Об этом вот парне сразу ничего и не подумаешь, кроме того, что он ненормальный. А может, все не так, может, с ним что-то случилось, если пьет с утра.

Но чтобы подумать, нужны благоприятные обстоятельства, которых не было. Теперь же они появились, эти благоприятные обстоятельства. Во-первых, сократили на работе — как из жизни сократили, — во-вторых, в больницу кладут. В-третьих — и с этого надо было начинать — жена увезла дочку в Москву на операцию. Дома пусто и тихо. И темно. По возвращении можно как раз лечь и начать думать, сосредоточившись…

За короткий отрезок времени с Евгеггием — вернее, в его присутствии — произошло несколько событий, которым нельзя дать прямого истолкования. Их причина лежит глубоко в подоплеке общего движения событий, и какая-то пружина все время выталкивает эти события в поле зрения Евгения. Это не случайно. И ни с кем нельзя поделиться своими мыслями и сомнениями, иначе засмеют. Евгению видно то, чего не замечают другие. Ему нужно быть настолько вострым, чтобы своевременно отразить наскок очередного события, что нельзя ни на минуту расслабиться: вдруг на него снизойдет разгадка всего…

На остановке вверху он подождал автобуса. Пробки у светофоров рассеялись, автобусы шли обратно полупустые, но почему-то с других маршрутов, а «тройка» как в воду канула. Обычно автобусы во второй половине дня появлялись к четырем часам, чтобы загрузить микрорайоны возвращающимися с работы людьми.

Народ сновал вокруг Евгения, пересекал пространство перед въездом в ворота военного завода, дорогу перед идущими машинами, пустырь за остановкой, за которым начинался районный рынок. А за рынком и за горушкой, на которой располагался рынок, ступенчатыми горбами дымились Северо-Южный и Западно-Восточный микрорайоны, пригнетенные низким клубящимся небом. Микрорайоны казались Евгению северными сопками: они выглядели из долины настолько близкими, что рукой подать, а идти до них приходилось весь световой день.

Небо по-прежнему было низким, с зеркальными пролысинами, в которых отражались перевернутые дома, машины, дороги, люди. Опрокинутый мир вверху жил параллельной жизнью, повторяя то, что происходило на земле, только в отраженном виде: верх поменялся с низом, левое стало правым, а правое левым, падающее взлетало вверх, в небо, а взлетающее опадало на землю.

И надо всем этим, сперва негромко, потом все усиливаясь по мере приближения, зазвучал женский плач с такими горестными и безнадежными нотами, что по спине Евгения побежали ледяные мурашки. Люди в оторопи останавливались и вертели головами по сторонам, отыскивая глазами плачущую. Она шла по пустырю у рынка, одетая во все черное: Евгений отметил широкую шляпу с изломанным козырьком, затеняющую ее бледное чистое лицо с огромными остановившимися глазами, в которых стыли озерца слез, длинным тонким носом и припухшими губами в яркой карминовой помаде. В одной руке, повисшей вдоль тела, она несла черный плат с бахромой, ладонью другой прижимала к груди длинные черные перчатки. Она шла на Евгения, глядя сквозь него, — кажется, она ничего не замечала вокруг — и Евгений осторожно отступил в сторону, давая ей проход. Лицо ее, однако, не было искажено страданием, как ожидал Евгений, но напоминало театральную маску, крашенную мелом, и весь ее облик был так чист и светел, что Евгению даже примерещилось сияние над ее головой.

Плач ее переворачивал душу, люди замирали, застигнутые чужой бедой, что бродила среди них, ничем не прикрытая. Кажется, остановились машины, замерли на месте заводские дымы, зависли в своем черном лете вороны. Женщина удалялась, ее плач то стихал, то снова взлетал горестной волной и замирал опять, пока не прекратился и не стих совсем. И снова все медленно пришло в свое обессмысленное плачем движение и, набирая обороты, зашумело, засвистало и понеслось…

Так могла плакать только женщина, которая лишилась своего ребенка.

Полный необъяснимой тоски и с бьющимся сердцем, Евгений пошел было на Косую улицу пешком, но не прошел и двух остановок, как его догнала «тройка». Евгений сел в салоне и, слушая обрывки разговоров, которые доносились до него, продолжал думать о той женщине. Разговоры отвлекали его, мешали ему сосредоточиться.