Мария Воронова - У тебя есть я

Они с Фридой теперь родители, и надо думать о детях, а не о своих сложных взаимоотношениях, и все наладится рано или поздно.

Задумавшись, он едва не проскочил нужный этаж, только стоящая возле открытой двери унылая щуплая фигура в мешковатых брюках и вязаной кофте заставила его опомниться и остановиться.

Оказавшись в квартире, Зиганшин довольно нагло осмотрелся. Он не присутствовал при осмотре места преступления и невнимательно смотрел фототаблицы, поэтому не знал, насколько сильно пострадала квартира от взрыва, но поспешный ремонт скрыл все разрушения.

Обстановка в доме вообще была уютная и простая. Заметив интерес гостя, Давид Ильич тут же устроил ему маленькую экскурсию, показал удобный кабинет с шикарным компьютером и великолепнейшим офисным креслом, как раз таким, о котором Зиганшин тайно мечтал, гостиную-столовую, пустую после ремонта, и спальню, куда Зиганшин из деликатности не стал заходить.

Показав «удобства»: просторный санузел с гигантской угловой ванной и отдельно душевой кабиной, похожей на космическую капсулу, хозяин заметил, что в квартире прохладно, и предложил расположиться на кухне, ибо там теплее всего.

Зиганшин не возражал. Кухня оказалась особенно хороша, лаконически выдержанная в средневековом стиле, так что глаза невольно искали очаг с котлом и вертелом.

В общем, уют и простота не могли скрыть того факта, что в квартиру вложено очень много денег. Гораздо больше, чем может позволить себе профессор университета.

Зиганшин сел на деревянную скамью, оказавшуюся неожиданно удобной, и задумался, с чего бы начать. На службе он закрутился, не успел продумать стратегию допроса, а пока ехал, в голову лез всякий хлам, какие-то обидки на Фриду, злость и прочие гадости.

Дымшиц зажег плиту и немножко подержал ладони над голубым газовым огоньком.

– Чай или кофе? К сожалению, кофе могу предложить только растворимый, – улыбнулся он, – машина сломалась, а у нас в семье за технику отвечает Оксана Максимовна. Я, увы, классический филолог-недотепа, не то что Оксана… Вы знаете, что после института ее единственную пригласили инженером-испытателем?

Зиганшин отрицательно покачал головой.

– К сожалению, у нее развился пневмоторакс, и врачи запретили ей летать, а иначе она достигла бы больших высот в самолетостроении.

– А разве она не могла просто перейти в КБ?

Дымшиц развел руками:

– Могла, и товарищи уговаривали ее остаться, но в молодости некоторые вещи воспринимаются слишком остро. Или небо, или ничего, максимализм…

Дымшиц открыл холодильник, что-то достал, захлопотал, так что Зиганшину пришлось перебить:

– Это чисто деловой визит, поэтому только кофе.

– Как угодно.

Давид Ильич поставил перед ним банку с яркой этикеткой, сахарницу и пакет молока и уставился на чайник, который уже начинал робко подсвистывать.

Зиганшин положил себе одну ложку кофе и подумал, что не видел в доме ни одной антикварной или просто старой вещи. Кружка, которую подал ему Дымшиц, была красивой, дорогого фарфора, но вполне современной. Зиганшин точно это знал, потому что на заре своей супружеской жизни ходил с Фридой в магазин посуды, и она пришла в восторг от такого же сервиза, он хотел купить, но увидел ценник и притормозил. А Давид Ильич, значит, не смутился.

– Давид Ильич, прошу прощения, что побеспокоил, – сказал он, лихорадочно вспоминая правила хорошего тона. Дуть на кофе, понятно, нельзя, а помешать ложкой? Ударить лицом в грязь перед интеллигентным человеком не хотелось, и на всякий случай класть сахар Зиганшин не стал, только аккуратно подвинул к себе кружку и продолжал, – к сожалению, по горячим следам нам ничего раскрыть не удалось, поэтому теперь необходимо сосредоточиться на поисках мотива, а для этого, уж простите, надо видеть максимально полную картину вашей жизни.

Сказав это, Зиганшин поморщился. То, что он беседует с филологом, еще не повод говорить так заумно и витиевато.

Дымшиц вздохнул:

– Картина моей жизни не изобилует яркими красками, увы… Поверьте, Мстислав Юрьевич, я задумывался о причинах этого дикого взрыва не меньше вашего, но так и не понял, кого и чем смог так сильно прогневить.

– Одного человека мы нашли, – улыбнулся Зиганшин и рассказал про мамашу, ребенок которой получил незаслуженно низкий балл на ЕГЭ.

Давид Ильич развел руками и ничего не ответил. Видно, это была не та часть его биографии, которой он гордился.

– Корни преступления могут корениться в прошлом, – сказал Зиганшин и снова поморщился, удивляясь, как это он теряет лицо перед этим плюгавым мужичонкой с унылым носом-огурцом, – корни коренятся… Кажется, это называется «тавтология»?

Дымшиц улыбнулся:

– Совершенно верно. Частный случай плеоназма. Но зато я вас понял, а это главное.

– Да? А как же великий и могучий? Культурное наследие?

– Ага, Зина, подскажи мне что-нибудь по-славянски. – Дымшиц быстро улыбнулся, и Зиганшин вдруг заметил в нем то же обаяние, что и у его тетки Маргариты. – Жизнь течет, меняется, а вместе с ней меняется и язык, новые понятия требуют новых определений, и, слава богу, приживаются только те, которые передают смысл с максимальной точностью. По этой же причине борьба с матерщиной терпит полное фиаско. Эти прискорбные эпитеты никогда не исчезнут из языка, покамест дают людям возможность выразить мысль кратко, емко и филигранно точно. Нецензурщина – язык-воин, язык-солдат, он приходит на помощь в критических ситуациях, и все филологи мира не способны отнять его у человечества.

Зиганшин пожал плечами и глотнул кофе, без сахара показавшегося ему горьким и невкусным.

– Вы скажете, что пьяница у ларька, фонтанирующий матерными выражениями, вызывает омерзение, – продолжал Давид Ильич, лекторски приосанясь, – что ж, соглашусь, но замечу, что докладчик на трибуне, который запутался в наукообразных терминах, раздражает и оскорбляет слух немногим меньше, потому что в обоих случаях человек пытается словами замаскировать отсутствие мысли, а заниженная у него лексика или завышенная – это уже второй вопрос.

– Кто ясно мыслит, тот ясно излагает.

– Именно! Как говорил Пушкин: «Если все уже сказано, зачем же вы пишете? Чтобы сказать красиво то, что было сказано просто? Жалкое занятие! Нет, не будем клеветать разума человеческого – неистощимого в соображении понятий, как язык неистощим в соображении слов». Что ж, – перебил сам себя Давид Ильич, – все это очень интересно, но, насколько я понял, вы пришли ко мне не ради светской болтовни.

– Не ради.

– Тогда спрашивайте, Мстислав Юрьевич.

– Если бы я точно знал, что спросить, мне не понадобились бы ваши ответы, – вздохнул Зиганшин, – давайте по классике, что ли, начнем, с детства, с предков.