Мария Воронова - У тебя есть я

– ВУС какая у вас? – осторожно поинтересовался Зиганшин и засмеялся, так нелепо это прозвучало – ВУС у вас.

Дымшиц тоже фыркнул:

– ВУС у нас «радист радиостанций малой мощности специальной радиосвязи».

Зиганшин уважительно присвистнул.

Дымшиц показал на свои довольно большие уши и заметил, что абсолютный слух – это заслуга природы, а не его личное достижение.

«Главное, что не сапер, – подумал Зиганшин, – хотя мало ли каких он знаний нахватался».

– А где службу проходили?

– Успел еще побыть воином-интернационалистом, – улыбнулся Давид Ильич краешком рта, – абсурдное словосочетание, если вдуматься. Либо ты воин, либо интернационалист, но не то и другое вместе. Так же как воин-строитель.

Зиганшин промолчал. С каждой секундой Дымшиц становился ему все симпатичнее, а этого допускать нельзя.

– Ну я так, ушами в основном… не та фигура, чтобы душманы вдруг подхватились мне мстить через тридцать лет, – неловко сказал Дымшиц, видно, не расположенный говорить о своем боевом прошлом. Зиганшин тоже этого не любил, поэтому не стал выяснять подробности.

После срочной службы Давид Ильич опять поступал в военное училище, но чудесным образом снова вдруг резко ослаб здоровьем. Пришлось возвращаться на филфак. Мама к тому времени вышла замуж, тем самым сняв с Давида бремя главы семьи, можно было с чистой совестью переводиться на дневное отделение, благо теперь с армией за плечами это было несложно. Только пришлось снова идти на первый курс, потому что Давид не успел сдать первую зимнюю сессию.

Павел Львович умер незадолго до возвращения Давида, но все равно парень был внук академика, и преподаватели относились к нему доброжелательно или с показной, несерьезной строгостью. «От вас, Дымшиц, я этого не ожидала! Вы же внук такого человека! Ай-ай-ай!» – но после такой отповеди в зачетке все равно появлялась пятерка.

Это было несправедливо. Гораздо больше особого отношения заслуживал Костя Рогачев, ставший помощником и учеником Павла Львовича, и, может быть, отчасти заменивший ему покойного сына.

Костя мыл окна, таскал картошку, возил продукты на дачу, потому что в последние годы старший Дымшиц любил работать только там, записывал за Павлом Львовичем, напоминал о важных событиях – словом, помогал как только мог, но если об этом его служении и знали на факультете, то после смерти академика моментально забыли.

Павел Львович несколько раз хотел включить Костю в соавторы своих статей, но редактор безжалостно вычеркивал фамилию студента – не дорос еще красоваться рядом с академиком.

Впрочем, Костя не унывал. У него есть любимое дело, закадычный друг, Павел Львович подарил ему опыт общения отца и сына, потому что собственный Костин отец умер, когда тот был еще совсем младенцем. Все прекрасно. Надо только работать, и признание обязательно придет.

Давид опасался, что разница в два курса разрушит их дружбу, но этого не произошло. Ребята держались вместе, а когда Давид получил диплом и влился в коллектив кафедры, то стали просто как братья. Так и трудились плечом к плечу, пока неизвестный злоумышленник не оборвал жизнь Константина Ивановича.

Картинка оказалась столь приторной, что Зиганшин поскорее хлебнул остывшего кофе и покатал на языке кислую горечь.

– А почему же вы не выпустили Рогачева на защиту? – спросил он, специально без обиняков, чтобы Дымшиц не думал, что перед простофилей-ментом можно безнаказанно рисовать разные идиллические картинки.

Давид Ильич пожал плечами:

– Как говорится, дружба дружбой, а служба – службой.

– И что, Константин Иванович проявил такую же объективность? Не обиделся на вас?

– Надеюсь, что нет. Я объяснил, что работа еще сырая, он согласился со мной, взял на доработку, а потом увлекся публичной деятельностью и забыл. А я, каюсь, не напоминал, потому что, на мой взгляд, там все надо было переделать.

– И что же там было такого ужасного? – заинтересовался Зиганшин, припомнив жалобы своего друга Макса, что в большинстве диссертаций научная мысль даже не ночевала.

– Как вам сказать… Понимаете, Костя был очень одаренный человек, и талант проявился у него с детства. Все давалось ему легко, он к этому привык, и в результате не приобрел один очень важный навык, усидчивость. А ведь если хочешь достичь результатов, всегда надо преодолевать какое-то сопротивление, что в спорте, что в науке. Костя хватал все на лету, там, где я целый вечер чахнул за учебниками, ему достаточно было пробежать страницу по диагонали, и он не только все знал, но и мог сформулировать изящнее и точнее меня. Курсовая писалась за ночь и оказывалась лучшей из всех, диплом не уступал ни в чем кандидатской, а кандидатская вышла уровня докторской. Костя был блестящий ученый, но, к сожалению, на одном таланте можно ехать только до станции «как все», а чтобы вырваться вперед, необходимо запрячь в свою телегу труд и упорство. Я говорю вам это не для того, чтобы очернить или как-то унизить Костю…

«Ну, конечно», – мысленно усмехнулся Зиганшин.

– Он увлекся писательством и там проявил и труд, и упорство, но в науке сохранил, к сожалению, легкомысленный подход. Я же стою на материалистических позициях, то есть считаю, что надо изучать не творца, а его творения. Мы изучаем художественную литературу как явление человеческой культуры, а вопросы «что хотел сказать автор» давайте оставим для школьных сочинений. Что автор хотел сказать, он и сказал, и не надо искать зловещего подтекста с тайным смыслом и приводить «Пиковую даму» к общему знаменателю с «Преступлением и наказанием». Вообще легко впасть в соблазн и вместо бережного хранения литературных памятников заняться неистовой герменевтикой, но я против подобного подхода.

– Другими словами, вы не одобряли творческую деятельность вашего друга?

– Видите ли, мы с ним договорились, что я не стану читать его научно-популярных книг.

– Почему?

– Он сказал, что боится меня разочаровать. Я слишком дорожил нашей дружбой, чтобы поссориться с ним из-за культурных разногласий, но просьбу выполнил. Мне вполне хватило того разочарования, что принесла его докторская. Честно говоря, я даже заподозрил, что либо она написана не Костей, либо он серьезно заболел. Если бы подобную работу прислал мне для оппонирования незнакомый автор, я, может быть, дал бы ему хороший отзыв с замечаниями, но Костя… – Дымшиц покачал головой, – после блестящей кандидатской представлять непонятно что… Все-таки я советский ребенок, а нас учили, что настоящие друзья так не поступают. Это ложный друг утешит и поддержит, а истинный выскажет все от начала до конца и еще от себя прибавит. А главное, быть ли Косте доктором наук, решал не я, а ученый совет, члены которого были настроены к нему не слишком доброжелательно. Ничто человеческое не чуждо даже маститым профессорам, они завидовали популярности его книг, гонорарам, которые он не считал нужным скрывать, и были бы рады утереть этому выскочке нос, что очень просто сделать, имея работу такого невысокого уровня. Я все это объяснил Косте, он согласился с моими аргументами, вот и все.