Мария Воронова - У тебя есть я

Но это – единственное, к чему можно прицепиться в биографии супругов Дымшицев.

Зиганшин нахмурился. Неужели придется признать, что дело совсем не в Давиде Ильиче, или Оксане Максимовне, или супругах Рогачевых, а действует маньяк-взрывник, выбирающий жертвы на основании своей очень больной и поэтому очень стройной логики? Ему хватило ума собрать взрывное устройство, значит, про Алешу Седова он тоже мог легко узнать.

– Давид Ильич, а у вас есть аккаунты в соцсетях?

– Только «ВКонтакте». И то я там бываю раз в год по обещанию.

– Друзей много?

Дымшиц покачал головой и заметил, что сейчас преподаватели активно общаются со студентами в соцсетях, добавляются в друзья, создают общие группы, но он категорически против подобного панибратства. Чтобы знания лучше проникали в головы, фигура профессора должна быть немного загадочной. А то что это – утром он разглагольствует про духовные искания Толстого, а вечером выкладывает свои фотки в трусах на пляже или с бутылкой в кабаке.

– А Седов у вас в «ВКонтакте» друг?

– Седов – друг!

– А чача?

– Чача – не друг. Так, шапочное знакомство.

– Я имею в виду, вы в переписке с Алексеем ее упоминали?

– А-а, его деда чача, – улыбнулся Дымшиц. – Если и да, то очень лапидарно. Хотя постойте-ка…

Дымшиц взял телефон и стал его сосредоточенно листать, пока не дошел до поста, опубликованного Алексеем год назад. Парень был очень живописно сфотографирован среди виноградных гроздьев и выглядел заправским Дионисом, но внимание Зиганшина привлекла не очевидная красота снимка, а подпись к нему: «Будущая чача для моего любимого профессора Давида Ильича!»

– Мог бы просто написать «чача для Ильича», – хмыкнул Дымшиц, – коротко и в рифму, но такой уж у него пространный штиль.

Зиганшин поскучнел. Самый тупой маньяк мог видеть эту запись в открытом доступе на страничке друга своей потенциальной жертвы. Поиск не сузить даже до технически одаренных, способных взломать аккаунт и прочесть личные сообщения.

Если это все-таки маньяк, то, похоже, по первому эпизоду вычислить его не получится, слишком долго они рыли не там и не туда.

Что ж, пора прощаться с симпатичным профессором и оставить его в покое. Дымшиц хороший дядька, потерял единственного сына, едва не потерял жену из-за больного ума какого-то ублюдка и заслуживает хотя бы покоя, чтобы грубый и тупой мент не тыкал пальцем в его раны.

Зиганшин хотел на прощание сказать Давиду Ильичу что-нибудь ободряющее, но пока подбирал слова, хозяин вдруг хлопнул себя по лбу и достал из буфета вазочку с конфетами.

– Как же я забыл… Угощайтесь, пожалуйста.

Пришлось взять одну, и Дымшиц быстро приготовил новую порцию кофе, пришлось пить.

«Все-таки зашоренный у нас ум, – думал Зиганшин, – по старинке ищем мотивы, причины, а про психопатов вспоминаем в самую последнюю очередь. А надо наоборот, потому что оглянись вокруг – псих на психе. Ну что вот я, приперся, разбередил душу хорошему человеку… Будет теперь всю ночь о сыне вспоминать, наверное, поэтому мне кофеек и подливает, что не хочет наедине с грустными мыслями оставаться. Если бы я только знал, так по-другому бы построил разговор. Но в документах ребенка не было, а Рогачева мне о нем почему-то не сказала. А почему, кстати?»

Чтобы скрыть замешательство, он взял еще одну конфетку и стал тщательно разглаживать фантик. Надо просто уходить, и всё. Хватит издеваться над человеком.

– Давид Ильич, простите ради бога, но я должен спросить вот что: почему Маргарита Павловна, беседуя со мной, ничего не сказала про вашего сына?

Дымшиц пожал плечами:

– Забыла или не сочла важным. Она только что потеряла мужа, Мстислав Юрьевич, и не могла сосредоточиться на беседе с вами.

Зиганшин отвел взгляд, потому что неприятно было видеть, как врет хороший человек.

– Простите, – повторил он, как мог мягко, – но ваша тетушка произвела на меня впечатление умной, тонкой и уравновешенной женщины, и беседовала она со мной вполне доброжелательно.

– Послушайте, как я могу знать, почему она сказала то и не сказала это?

– Давид Ильич!

– Господи, ну какая разница, в конце концов? – Дымшиц так явно разволновался, что Зиганшин забыл о сострадании и решил дожимать профессора.

Он ничего не сказал, только сел поудобнее, мол, никуда не собираюсь уходить, пока не получу ответа.

Дымшиц, наоборот, вскочил, так что Зиганшину на секунду показалось, что его сейчас будут выводить силой, но обошлось. Давид Ильич подошел к окну и долго стоял, глядя на мерцание ночных огней.

– Это точно не важно, – глухо сказал он.

– Давид Ильич, вы предпочитаете, чтобы я поехал допрашивать Маргариту Павловну? Я ведь могу быть ментом в самом худшем смысле этого слова.

– Думаю, что не можете.

– Хотите проверить?

– Да ничего тут нет. Просто когда Петеньке понадобились деньги на лечение, мы просили у бабушки, она не дала, вот и всё. Вся история. А Маргарита чувствовала себя виноватой, что не смогла уговорить мать, а потом еще это дурацкое наследство… Она просто хотела уберечь нас от погружения в прошлое, поэтому и промолчала.

– Какое наследство? Послушайте, Давид Ильич, я вас очень прошу, просто расскажите мне все. Я понимаю, как вам тяжело, но соберитесь, пожалуйста, это может оказаться чрезвычайно важным.

– Очень в этом сомневаюсь.

– Позвольте мне решать.

Дымшиц сел напротив, по-лекторски сложив перед собою руки, и заговорил.

Для лечения сына нужны были не просто огромные деньги, а заоблачные суммы. Нет, врачи предлагали какое-то бесплатное лечение, но сразу предупреждали, что оно только для видимости, а если родители хотят результат, нужно раскошелиться. Между тем финансовое положение молодой семьи оставляло желать лучшего. У Давида – комната в коммуналке, у Оксаны – вообще ничего, спасибо папиной деловой жилке.

Давид рано, еще в студенческие годы, стал подрабатывать репетиторством, был нарасхват, так что семья в принципе не бедствовала, но даже если бы он бросил свою малооплачиваемую работу на кафедре и принялся натаскивать детей по двадцать четыре часа в сутки, все равно не успел бы набрать нужную сумму прежде, чем болезнь победит.

Таня, мать Давида, разрешила сыну продать комнату и уступила свою долю, а больше она ничем не могла помочь. Мать Оксаны тоже прислала какие-то деньги, так что удалось оплатить операцию и первый курс химиотерапии.

Семья переехала на съемную квартиру и стала искать средства для следующего курса. Давид решил обратиться к бабушке. Римма Семеновна вроде бы хорошо относилась к внуку и правнуку и понимала, что жизнь человеческая превыше всего, и Давид почти не сомневался, что получит у нее деньги. Но он ошибся. Бабушка сказала, что состояние рынка сейчас таково, что за любую вещь они получат дай бог если половину настоящей цены, а действовать через официальные каналы она не будет, чтобы не испортить свою репутацию искусствоведа, которую зарабатывала пятьдесят с лишним лет. Ей жаль правнука, но, увы, ничем помочь она не в силах.