Яков Липкович - Три повести о любви

Но вот настал день, когда сон не исчез, не растворился где-то в глубинах мозга, а весь до мельчайших подробностей завис перед внутренним взором. С этого дня Ипатов пошел на поправку. Окончательно пропала боль, тело вновь обрело привычные ощущения, голова стала неожиданно легкой и ясной.

И заработала память…

Было так… Да, да, так… Сперва он пошел навестить Герц-Шорохова, прикованного к постели радикулитом… Затем, да, затем нелегкая понесла его на шестой этаж бывшего дома Светланы, и там, не выдержав крутого подъема, а может быть, воспоминаний или того и другого вместе, отчаянно разболелось сердце…

Все, что было дальше, он помнил смутно… Какого-то старичка, который требовал, чтобы больного спустили на носилках… Медиков, закинувших себе за шею его длинные слабые руки… «Санитарку», разгонявшую людей и машины своим диким нутряным воем… Гулкие шаги по каменному полу…

Но по мере того, как отступала смерть, его все больше угнетали мысли, не связанные с болезнью… Мысли о работе… о детях — Машке и Олеге… о том странном, возможно не случайном, обстоятельстве, что он очутился в больнице, где когда-то умерла мама… о Светлане, поиски которой, надо думать, теперь поручат кому-нибудь другому…

Опять Светлана… Наверно, никогда он так много не занимался, как в эти семь дней, прошедшие со времени разрыва. Он ясно понимал, что, только обложившись учебниками, сможет заглушить обиду. К тому же он основательно подзапустил все предметы и из отличников, в которых ходил до этого, в короткий срок скатился в троечники. До двоек, разумеется, дело не дошло: все-таки хоть какая-то способность соображать сохранилась. Сразу же после занятий он шел в библиотеку и до десяти вечера штудировал классиков марксизма-ленинизма, переводил со словарем немецкие и латинские тексты, читал обязательную и дополнительную литературу.

Скорее всего и восьмой день прошел бы не менее плодотворно, если бы не одно, вернее, два обстоятельства, незаметно повернувшие Ипатова лицом к новым испытаниям.

Первое из обстоятельств — торжественное собрание, посвященное Дню Сталинской конституции. Не идти было нельзя: мероприятие, как объявил комсорг, политическое и явка всех обязательна. О том же, что после официальной части будут танцы, Ипатов даже не знал. Или прослушал, или же об этом было решено в последний момент.

Второе обстоятельство, на первый взгляд, не имело никакого отношения к собранию. Последнее время Ипатов снова стал курить. Курил он много, только кончал одну папиросу, начинал другую. Ясно, что пачки на день не хватало, и он, по старой фронтовой привычке, не брезгуя, докуривал чужие чинарики. В тот самый восьмой день он не успел купить папиросы и поехал в Университет без курева. Автобус почему-то шел медленно и дотянул только до Дворцового моста. Часть пассажиров вернулась на ближайшую остановку, а часть, включая Ипатова, пошла дальше. Никто из бывших пассажиров не курил, и поэтому «стрельнуть» было не у кого. Некурящими оказались и несколько встречных прохожих, к которым обращался Ипатов. Но за мостом ему повезло. Четверо молоденьких парней, одетых с иголочки, только что вылезшие из такси, с готовностью распахнули перед ним свои шикарные (кожа, серебро) портсигары. Но едва Ипатов протянул руку за папиросой, как вся четверка быстро и остро переглянулась, и три из четырех портсигаров исчезли в карманах. Ничего не подозревая, Ипатов взял папиросу, поблагодарил. Еще раз поблагодарил, когда поднесли горящую зажигалку. С наслаждением затянулся и зашагал по утренней набережной, глубоко вдыхая сладковатый табачный дым. То, что ребята как-то нехорошо переглянулись, он заметил, но не придал этому большого значения. Он понимал, что человек, бесцеремонно «стреляющий» на улице папиросы, так или иначе ставит себя в зависимое положение.

Пройдя метров сорок, Ипатов обернулся и увидел, что четверка смотрела ему вслед и погано улыбалась.

«Сопляки! — обиделся Ипатов. — Презирать человека только за то, что он попросил у них закурить? Тоже мне голубая кровь… Тьфу!»

Первым порывом было немедленно бросить папиросу на землю, растереть ее сапогом. Но мысль о том, что с такого расстояния они вряд ли что-нибудь поймут, удержала его. Только после того, как столбик табака дотлел, Ипатов сильным щелчком указательного пальца отправил окурок за гранитный парапет…

Все началось после первой лекции. Ипатов вдруг почувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Голова, которая еще недавно составляла единое целое с телом, начала жить какой-то обособленной забавной жизнью. Словно воздушный шарик, она плыла над многолицей студенческой толпой и давилась от смеха по малейшему поводу. Ее смешило все, от собственного состояния до предложения Вальки Дутова рвануть в кино на утренний сеанс. Она то и дело ловила на себе удивленные, укоризненные, любопытные взгляды. Где-то в стороне мелькнуло брезгливо-неспокойное лицо Светланы. «Ага! — догадалась Голова. — Решила, что я пьян или свихнулся на любовной почве. Как бы не так, сударыня! Мне на вас начхать!»

И Голова снова рассмеялась. Забавно было и то, что руки, ноги, туловище легко смирились со своим отсутствием и не мешали Голове делать все, что ей вздумается.

А она носилась по коридорам, говорила, хохотала, подмигивала, шутила, а под конец с этакой артистической непринужденностью и свойской галантностью попросила огонька у самого декана. Старик академик смотрел на Голову ошарашенными глазами, долго не мог зажечь спичку. Голова снисходительно ждала и посмеивалась. Наконец декан справился со своими руками и обслужил Голову по высшему разряду. Как ни странно, эта дерзкая выходка не повлекла для Ипатова никаких последствий. Академик был великий знаток Пушкина и относился ко всякого рода проделкам молодых в высшей степени терпимо.

До конца занятий Ипатов, конечно, не досидел. Как только он связал свое состояние с подсунутой ему папиросой, он тут же взял себя в руки и попросил кого-нибудь из ребят отвезти его домой. Но так как сегодня давали стипендию, желающих возиться с ним что-то не оказалось. Нет, одна добрая душа все-таки нашлась. Аня Тихонова. Маленькая (Ипатову по пояс), с гладко причесанными светлыми волосами и не очень здоровым цветом лица, она была родом откуда-то из-под Пскова и стыдилась своего неленинградского происхождения. Ей казалось, что всем с ней скучно, неинтересно и часто краснела. К Ипатову она относилась с затаенным восхищением. Ей нравилось в нем все, от фронтового прошлого до высоченного роста (все это передали Ипатову Анины подружки, с которыми она имела неосторожность поделиться сокровенными мыслями).

Вот эта малышка и вызвалась доставить его посмеивающуюся Голову домой. Анечка проявила о ней прямо-таки материнскую заботу: усадила на первое освободившееся место в автобусе, оберегала от толчков, успокаивала, когда та горячо несла чушь и хохотала, помогла сойти, подняться по скользкой лестнице, войти в квартиру.