Яков Липкович - Три повести о любви

«Так вот, — продолжала она, — хочешь ты этого или нет, но нам надо поговорить».

«Пожалуйста», — сдержанно произнес он и прикрыл за собой дверь.

«Не беспокойся, я не отниму у тебя много времени», — усмехнулась она.

Ипатов выжидательно посмотрел на нее. И не выдержал, отвел взгляд: до того она была хороша в своем дорогом сером платье, плотно облегающем ее аккуратную точеную фигурку.

Голос Светланы звучал монотонно, словно она повторяла давно заученный текст:

«Когда я увидела на рояле твои конспекты, естественно, я очень удивилась… А мама возьми и скажи о них милиционерам. А те сразу и зацепились… Если хочешь знать, я им и тогда, и потом говорила, что ты не виноват… что я, наверно, забыла, когда ты принес… что ты, словом, не можешь… Как будто я не разбираюсь в людях?.. Вот и все, что я хотела сказать тебе…»

Теперь Ипатов смотрел на Светлану широко открытыми, быстро дуреющими от счастья глазами. Господи, как он мог подумать, что она способна предать его? Она же с самого начала верила в него, выгораживала изо всех сил! А он, идиот этакий, даже выслушать ее не хотел, обливал презрением. И получилось то, что она выдержала первое в их жизни испытание, а он — нет. Кто из них двоих достоин презрения?

А сейчас почему-то оправдывается она, а не он, заваривший кашу!

Все! Надо кончать с этой изрядно затянувшейся дурацкой историей! Первый шаг к примирению сделала она. Теперь очередь за ним!

Но то, что он услышал, еще не означало, что она собирается возобновить их отношения. Может быть, главное для нее — снять с себя все эти нелепые подозрения, и ничего больше. Будь на его месте кто-нибудь другой, пусть даже малознакомый человек, она, вероятно, поступила бы так же…

И все-таки Светлана не уходила, ждала, что он скажет. Она явно почувствовала смятение, охватившее его. Неожиданно ее взгляд смягчился, и она ответила Ипатову славной открытой улыбкой, разом снявшей все, что между ними было в эти дни недоброго…

«Знаешь, у меня есть идея! — тут же загорелся Ипатов. — Дать деру отсюда и пойти шататься по ночному Питеру!»

«По вечернему?» — поправила она.

«Ну, если уложимся до двадцати четырех».

«Согласна…»

О том, что Альберт пошел в буфет за лимонадом и до сих пор стоял там в очереди, Светлана вспомнила, только когда они подходили к Академии наук…

Мало-помалу Ипатов осваивался со своим новым положением больного общего отделения. Врачи и сестры делали все, чтобы поставить его на ноги, а он, как того требовал здравый смысл, помогал им… гнал прочь мысли о смерти… думал только о приятном… внушал себе, что сердце день ото дня набирает силу… выполнял все предписания медиков…

Повезло ему, как он считал, и с соседями по палате.

Чуть ли не с первых слов он нашел общий язык с Александром Семеновичем. Это был умный, добрый, мягкий человек с мгновенно откликающимися глазами. Инфаркт он заработал на овощебазе — грузил тяжелые ящики с картошкой, старался не отставать от молодых. Ему, кандидату экономических наук, отцу двух взрослых сыновей, почти деду (одна из его невесток вот-вот должна была родить), отвыкшему от натужного, двужильного труда, этот великий энтузиазм вышел боком. А могло быть еще хуже: врачи несколько часов боролись за жизнь Александра Семеновича.

Сейчас он, по его выражению, потихоньку «выходил в люди». Ипатову было приятно разговаривать с ним. Оказалось, что обо всем, совершенно обо всем они думали одинаково. Мало того, понимали друг друга с намека, с полуслова, и это сблизило их настолько, что уже на второй день они обменялись телефонами и адресами.

Прекрасные отношения сложились у Ипатова и с Алешей. Ему первому в палате врачи разрешили ходить, и он без устали носился по отделению, пользуясь любым поводом, чтобы услужить соседям: подать, принести, позвонить. Как он удосужился заполучить инфаркт в свои двадцать пять, уму непостижимо. Он рассказывал, что накануне крепко поругался с женой и после ночной смены весь день шатался по городу. Выкурил по меньшей мере три пачки сигарет. А под утро почувствовал сильнейшую боль за грудиной и был доставлен в ближайшую больницу, где поставили диагноз: инфаркт.

В реанимации он лежал всего что-то около восьми часов. Едва ему сняли боль, как он потребовал, чтобы его отпустили домой. Просьбу свою он объяснил тем, что сегодня у жены день рождения, приглашены гости, все будут, кроме него. К тому же он должен еще заскочить на рынок и купить цветов. Разумеется, его даже слушать не стали. Тогда он, чтобы доказать, что он здоров, на глазах ошеломленных медиков сделал стойку на голове. И снова угодил в реанимацию.

Нечто подобное было с ним и в прошлом году. Тоже по своему легкомыслию оказался в больнице. Началось все с того, что он опоздал на работу и, чтобы не лишиться премии, решил прикинуться больным. Пошел к заводскому врачу и сказал, что очень болит живот. Тот пощупал справа: «Здесь?» — «Здесь». — «Очень?» — «Очень». У врача отпали последние сомнения: аппендицит! Немедленно вызвали «скорую», отправили Алешу в больницу. Там он повторил свои жалобы. Его срочно положили на операционный стол и вырезали совершенно здоровый аппендикс. Алеша был уверен, что врачи так и не поняли, что с ним. А на другой день после операции в больнице был какой-то аврал, передвигали мебель, таскали тяжелую аппаратуру. Алеша смотрел, смотрел, как надрываются врачи и сестры, и бросился им помогать. В результате разъехался шов, и Алеша едва не отправился на тот свет. Рассказывал он эту весьма поучительную историю как веселый, забавный анекдот. И вместе со всеми смеялся над собой.

Четвертого обитателя палаты — Станислава Ивановича — все трое дружно не любили. Раньше, до Платова, не было дня, чтобы между ним и остальными не происходило какой-нибудь свары. Станислава Ивановича многое раздражало, побуждало смотреть на большинство людей недобрыми, изъеденными склерозом глазами. Особенно рьяно нападал он на высшее образование, которое считал источником всех зол и пороков. («Вон газеты пишут… то один проворовался, то другой… И все, — ворчал он, — с высшим образованием. Раньше институтов не кончали, а жили честно. Сейчас в кого ни ткнешь пальцем, кандидат или доктор. Потому и поступают в институты, что работать не хотят…»)

Доставалось от него и представителям свободных профессий: писателям («Пишут, пишут, а что пишут, и сами не знают. Как старуха окочурилась. Больно мне надо знать, как какая-то старуха окочурилась…») …художникам («Хоть бы рисовать умели, а то намалюют… без полбанки не разберешься, то ли рыло, то ли мыло…») …композиторам («Ну, с этих взятки гладки. Чего ни напишут, все Хиль поет… Наверно, половина денег им, половина ему…»).

Из-за своего злобного, желчного характера Станислав Иванович поправлялся медленно, вяло, мучился запорами. По-человечески было его жалко. Но едва он открывал рот и начинал кого-то поносить, как хотелось, выражаясь языком Алеши, врезать ему между глаз. Даже мягкосердечный Александр Семенович и тот не удержался и ядовито заметил: «Нет чтобы поберечь желчь для пищеварения, он ее почти всю расходует на интеллигенцию!»