Тимоте де Фомбель - Нетландия. Куда уходит детство

Вечером меня спросили:

– Ну как ты тут? Рассказывай.

– Все нормально. Мне уже лучше.

Должно быть, кто-то отправил пленку в лабораторию, не зная, что на ней. Я и сам не знал, что там, и никому о ней не рассказал.

Год спустя, осенью, мы смотрели пленки прошлого лета, которые проецировались на стену одной из комнат, и вдруг перед всей семьей возникло изображение деревянного болванчика. Я успел напрочь забыть про этот день, но пленку прислали по почте, вместе с остальными нашими фильмами.

Я выпрямился и вцепился пальцами в бархат дивана.

Человечек на стене обернулся, как будто что-то искал вокруг себя. Он был живой.

Он взглянул на меня.

Грациозно поднялся с пола. К нему присоединилась маленькая пластилиновая свинья. Вокруг меня раздавались удивленные возгласы. Я не мог поверить своим глазам. Я плакал перед этим невероятным открытием, в темноте вытирая руками мокрые щеки.

Под бормотание проектора, вдыхая его горячий запах и глядя на зависшую в воздухе пыль, я понял, что созданное нами не всегда бывает нам подвластно. Все дело лишь в уверенности и свободе. Нет никаких гарантий, что выйдет хорошо. Но в этом не будет твоей вины. Тебе ведь просто было скучно, к тому же подскочила температура и в ящике комода царил ужасный беспорядок…

Никогда не знаешь.

В начале путешествия времена года и местности сменяли друг друга без всякого порядка. Это была плохо организованная коллекция дней, в которых высоченные сосны окрашивались летними вечерами в кровавые тона, и можно было бегать по песку в пижаме, и сразу же за этим наступала осень с криками ворон и шумом, который поднимают машины, расплескивая лужи на бульваре. А после, без всякой связи, вдруг возникал гул кукурузного поля, горячий камень перрона и ящерицы с дрожащим горлом.

Ребенок забрал у меня коня, но взамен оставил уверенность в том, что я гонюсь не за миражом, не за приманкой. Я уже представлял себе, как кто-то привязывает красные варежки на шею быстрой лани или какого-то другого дикого животного, чтоб загнать меня до полусмерти. Нет, это все-таки был он, собственной персоной. Он сам мне об этом сказал, явившись ночью и похитив все, на что я мог положиться.

Однажды утром я понял, что настали настоящие холода. Я надеялся, что снег поможет мне и покажет следы ребенка. Поджидая меня, тот уже наверняка нашел себе меховую шубу до пят и русскую шапку-ушанку, которую завязал под подбородком.

Дети – единственные, кто достает из сундуков забытую одежду. Я носил вещи мертвых. Давал им новую жизнь. Дождевикам, жилетам, накидкам, вельветовым штанам.

– Я надену этот платок вместо пояса?

– Погоди, он же весь в перьях… Посмотри!

Я сжимал в кулаке остановившиеся часы с погнутыми стрелками. Ходил с тростью, на которую кто-то опирался в свои предсмертные дни. Платья пахли прошлым. Мы торжественно вышагивали под гром вымышленного оргáна. Вместо ладана дымились подожженные шишки. А черная вуаль, которую накинул на глаза мой брат, когда я подошел, чтобы взять его под руку, была вся в соли от засохших слез и из-за этого замечательно хрустела.

Нам не нужно было даже вращать столы, чтоб вызвать духов. Вместо этого мы играли в театр. По улице шла процессия странных пошатывающихся фигур. Ноги аистов, зубы их волчьи, как у кошек ангорских усы! [8] Эдмон Ростан, «Сирано де Бержерак», перевод Вл. Соловьева. На континенте детства, где мы жили, соседями нам были все эти жизни, от которых не осталось ровным счетом ничего.

Были и другие навсегда пропавшие, преследовавшие меня в бессонные охотничьи ночи. За год до моего рождения мама потеряла ребенка, которого тогда ждала. Я всегда считал его своим союзником и был уверен, что, если бы не он, я б не увидел света дня. Я жил с этим убеждением.

Я представлял его с волосами светлее моих и видел, как он закидывает удочку в воду где-то там. Я думал о нем. Мне, кстати, рассказывали, что целый месяц все считали, что вслед за ним я тоже отказался рождаться. Мама была беременна, и я вдруг исчез со всех датчиков. Никто не мог расслышать стука моего сердца. Не помню, что там было у меня на душе в ту пору, и не могу сказать, куда я уходил. Но потом, узнав об этом, я принял свое отсутствие за сомнение, раздумье, не следует ли пойти и исчезнуть вслед за тем, кто был здесь до меня. За те недели я стал с ним очень близок, мы молчали вместе, а потом меня выбросило наружу, как добровольца.

Что, если теперь, много лет спустя, в своем невероятном путешествии фантазера мне удастся тайком пробраться и к нему?

Снега выпало гораздо больше, чем я ожидал. Если на нем и были следы, их засыпало раньше, чем они успели указать мне путь. Но все же повсюду чувствовалось присутствие ребенка. Я был на индейской территории. Когда я останавливался в заброшенных хижинах и разводил огонь, казалось, что кто-то повторяет за мной и делает то же самое внутри меня. Я чувствовал, что осажден.

Порой, когда переставал падать снег, ребенок приходил и наблюдал за мной через щель в стене шалаша. Я тогда отчетливо видел рядом с собой его глаз, не желая признавать, что это всего лишь ледяная капля, в которой отражается пламя моего костра. Я потихоньку выходил наружу. Никого. Даже снег не примят. Я прислонялся к дереву. Разочарование было сравнимо с тем, какое приносил комочек сахара на языке, в который превращалась сладкая вата, а ведь, когда ее держали так высоко у нас над головами, подобно воздушному шару, мы возлагали на нее такие надежды!

Но ребенок наверняка был где-то здесь. Должно быть, он передвигался по верхним веткам и спускался к хижине по стволам деревьев. Я спешно собрал свои тетрадки.

И бросился за ним.

Недели сменяли друг друга все в той же белизне. Со временем инстинкт охотника во мне притупился. Я сломя голову несся в детство.

– Кто первый до липы, тот выиграл!

Снег сошел. Я смотал пальто в комок и затолкал его в дупло дерева для новых путешественников, которые придут сюда после меня.

Ночи становились прекрасными. Я снова, как ребенок, верил в волшебство загаданного желания и в силу падающих звезд. Верил, что все возможно. Мечтал о том, чтобы найти высокую траву, и воду, и солнце.

Бывали вечера, когда мне доводилось, сидя при луне, задуматься о старике, который как-то утром опустился на стул, чтобы прочесть сонет, подаренный ему старейшим из друзей.

Стоял сентябрь. Конверт скользнул к нему под дверь в день юбилея. В стихотворении говорилось о двух мальчишках, которые вдруг замерли среди игры, под школьными часами. Старик, должно быть, много раз перечитал две заключительные строфы: