Борис Брикер - Собачье дело: Повесть и рассказы

— Убийство Юлия Цезаря. Дубль второй!

И вот Юлий Цезарь медленно и торжественно поднимается по мраморным ступеням Капитолия. Купоросов доволен.

— А ничего. Может быть.

На двадцать восьмой ступеньке сидит патриций, загримированный под плебея. Император толкает его ногой.

— Пшел вон, неумытая рожа!

— Не так, Юлий! Не так, Цезарь! Ты же император. Кроме того, предчувствуешь свою гибель. Ты должен говорить трагическим гекзаметром или, на худой конец, пентаметром. Вот так. — Купоросов встал на место императора, ткнул загримированного патриция ногой в солнечное сплетение и произнес:

После пятой пробы Юлий Цезарь научился разговаривать так, как должны были разговаривать римские императоры. И тогда Купоросов приступил к постановке хрестоматийного эпизода римской истории: убийству императора.

— Убийцы! Убийцы на площадку!

Рабы-ассистенты вытолкнули из-за колонны смущенных Брута и сенаторов.

— Ну вот. Здрасьте! Чем вы собираетесь убивать? Где ваши кинжалы? Эй, ассистент Луций, принеси убийцам кинжалы!

Луций принес ножи для чистки репы.

— Сойдет. А теперь, побыстрее за дело, — обернулся Купоросов к сенаторам.

— Не могу, — сказал Брут. — Это мой друг.

— Искусство требует жертв, вы ведь знаете, уважаемый, — сказал Купоросов и легонько подтолкнул Брута к императору. Крылатое выражение показалось Бруту убедительным, и он, дрожа, занес нож над Гаем Юлием.

— Ну, приканчивай его! А вы чего стоите? Помогайте! — кричал режиссер сенаторам в творческом экстазе. — Мотор!!

Тело римского императора медленно сползло на мраморные ступени. Единственное, что он успел выговорить, было: «И ты, Брут…»

— Впускайте народ! — кричал режиссер. — Массовая сцена. Народ волнуется. Ассистенты, волнуйте народ! Кровь императора течет по ступеням!

— Кровь императора течет по ступеням. Дубль шестой, — произнесла известная в Риме женщина и стукнула сандалием о сандалий.

Народ взволновали.

В это время к Капитолию прибыл паланкин. Из него вышел патриций, которого режиссер посылал в костюмерную.

— Ну вот. Теперь совсем другое дело. Вы и будете Марком Антонием. Как вас зовут?

— Марк Антоний, — сказал Марк Антоний.

— И отлично. Произносите речь над телом убитого Брутом Цезаря.

Когда Марк Антоний закончил свою обвинительную речь, а Брут был с позором изгнан из Великого города, в истории были поставлены все точки на «i».

Купоросов вытер рукой пот со лба и вышел с площади на ту улицу, которая привела его сюда. На углу режиссера догнал Луций.

— Что делать с простым римским народом? Он волнуется.

— Дайте им талоны на обед, и пусть идут, — устало сказал Купоросов, выбрался на узкую улочку и затерялся в толпе.

Да, господа, видел бы сейчас кто-то из бывших Мишиных коллег в Ч. в Советском Союзе, как он с большим черным пластиковым мешком гоняется за газетами по двору типографии. Газеты на ветру как будто нарочно убегают от него, — и подальше, — хитрят, хулиганят, изворачиваются, когда он нагибается, чтобы поймать какую-то из них и бросить, непокорную, в заветный черный мешок, тем самым навсегда ее лишив свободы. Ой, какой фельетон можно было бы из этого сварганить, как расставить фактики (впрочем, обстоятельства сами расставили их на уровне фельетонного остроумия местной советской газеты), в какое ничтожное положение поставить эмигранта-отщепенца и всю ту систему, в самом низу, на помойке которой занял свое место бывший советский журналист. Язвительные шутки напрашивались сами собой:

Бывший газетчик из города Ч. нашел в Америке работу по специальности: он подметает газеты во дворе типографии…

Или можно так:

Компания «Джорнал», наконец, счастлива. Она нашла для роли мусорщика опытного журналиста. Им оказался бывший работник газеты, а ныне мусорщик Миша…

Об этом всем думал Миша, бегая по двору с пластиковым черным мешком, на бегу мысленно сочиняя про себя фельетон, который мог бы украсить подвал газеты города Ч., где (в газете, не в подвале) когда-то служил сам Миша. Получалось очень убедительно.

А ветер, как назло, усиливался и придавал газетам еще большую ловкость и изворотливость. Пустой черный мешок от ветра раздувался и Мишино воображение позволяло представить его большим черным шаром. В моменты особого разгула ветра он и был немного похож на шар. Во всяком случае, когда Миша подобрал в кулак ту часть мешка, через которую туда попадали газеты и другой мусор, мешок стал увеличиваться на Мишиных глазах, раздуваться и стал настоящим шаром. И не известно, было ли так на самом деле или же это опять воображение героя (легче, конечно, все списать на воображение, потому что обязательно по-сыпятся вопросы: что да как…), но шар, знаете, взлетел. Причем довольно-таки высоко; и медленно, но целеустремленно полетел через всю Америку с запада на восток и дальше, проделав точно такой географический путь, какой совершил не так давно сам Миша, но только в обратном направлении. Таким образом, шар оказался в городе Ч. Похоже, что город Ч. был конечным пунктом полета шара, потому что достигнув его, он позволил себе расслабиться и стал просто качаться в небе.

А внизу, в переулке, который кончается тупиком и никуда, абсолютно никуда не выходит, стоял длинный одноэтажный дом. Одним своим боком дом упирался в сад, принадлежавший всем жильцам этого дома, и сейчас, когда в одной из квартир праздновали день рождения, в сад из квартиры все время выходили пары или по одному. Здесь, в саду, кстати, был деревянный стол и две скамейки с занозами, и здесь тоже можно было хорошо выпить и посидеть. Но сегодня в этом не было никакой необходимости, так как был день рождения и сидели за большим полированным столом в комнате около рояля, пили дорогую водку и ели фаршированную рыбу, приготовленную не женой, а мамой именинника. Играла музыка, пришедшая из тех краев, где Миша собирал газеты во дворе типографии.

Около старой яблони, тесно прижавшись к ней спиной, стояла красивая молодая женщина. С ней стоял молодой человек, вернее, молодым его можно было бы назвать, если бы он возглавлял небольшое промышленное предприятие («У нас директор молодой», — говорили бы сотрудники). И именно этот директор — а может вовсе он и не директор — прижимал сейчас к дереву молодую красивую женщину. Возможно, женщина эта была не такая уж красивая, но такой она рисовалась в воспоминаниях Миши, когда к этому дереву прижимал ее он, а не молодой директор (почему директор?).

Одна рука молодого директора была на плече девушки, а другой он шарил под ее одеждой, как будто искал что-то в темной комнате. Его лицо от ее лица находилось на расстоянии чуть большем, чем расстояние поцелуя и винные и водочные пары, которые вдыхали оба, смешивались и вступали друг с другом в химические реакции. На ее глазах были слезы — они выступали всегда, когда она немного выпивала. А, может, она выпивала всегда, чтобы как-то оправдать эти никому не нужные слезы.