Виктор Ерофеев - Мужчины

Ялта, наверное, самый сексуальный курорт в Европе. Он создан не для отдыха, а для непрерывной гульбы, бешено разматывающихся романов, бессонных ночей, опасных связей. В воздухе пахнет духами, грехом и самшитом. На дискотеках там пляшут так, как будто пляшут в последний раз. Веселые визги голых купальщиц — такая же неотъемлемая часть ялтинской ночи, как цикады, шум моря, звездное небо. Если после ночного купания вы проводите девушку домой и пожелаете ей спокойной ночи, она заснет с мыслью, что вы импотент. Главное, лишь бы выдержало сердце, потому что пьянство и секс в Ялте так переплетены, что одного без другого не бывает.

В конце концов, что значила Ялта в сознании русского человека? Это были наши родные субтропики, тоненькая, как бикини, полоска виноградно-кипарисной земли, и каждая хилая пальма на ялтинской набережной вселяла странное чувство гордости за то, что в бесконечно северной стране есть свое теплое место, а следовательно, стереотип страны разрушен, и это успокаивало, убаюкивало, и жизнь казалась почему-то менее страшной.

На главной площади Ялты по-прежнему стоит одетый в теплое не по сезону пальто товарищ Ленин. Обливаясь гранитным потом, он ведет крымчан в какое-то загадочное будущее.

С облупившимся носом в стоптанных тапках я иду по дикому пляжу. Дикий пляж — крымский аналог нудистского, но это особое место. Там нет ни спасателей, ни законов. Там можно заплывать так далеко в море, как только захочется. Там бегают дикие собаки (одна попробовала меня укусить, но вовремя одумалась), там пьют на диком солнце теплую вонючую водку и даже у всех на глазах занимаются любовью.

Я рот открыл от такой вольницы. И было ясно, что бывшая территория СССР — это и есть дикий пляж, и еще должно пройти немало времени, прежде чем дикие собаки станут ручными, а люди — цивилизованными.

Старый кубанский казак, лысый, с выпуклыми глазами и блуждающей улыбкой, по своей правдоподобности похож на доисторического ящера из фильма Спилберга и кажется чудом компьютерной графики. Как живой, он хватается за голову, машет рукой и даже произносит связные речи. Я сижу в полуметре от него, но в его реальное существование трудно поверить. Все решили, что он давным-давно умер, и это его устраивает. Одно неудобство — кромешное одиночество. В борьбе с ним он завел худого котенка, назвал — Терентием, в память об умершей жене с неожиданной апелляцией к ее отчеству. По его словам, душа жены поселилась в ласковой твари. «Вы верите в переселение душ?» — «Ни во что такое я не верю, — отвечает мне спилбергский ящер, — но в данном случае верю. А вы думаете, что этот наш патриарх, он что — верующий? По его животу видно, что он неверующий».

Человек, который делает исключение для умершей жены, но отнюдь не для патриарха — абсолютный классик советской литературы, лауреат трех сталинских премий. «У меня было столько друзей, — говорит мне 86-летний Семен Петрович, — что они не умещались в одном зале ресторана. А теперь телефон не звонит неделями». Имя Бабаевского в 50-е годы знал каждый советский человек. Его «Кавалер Золотой Звезды», о котором Сталин отозвался как о лучшем романе о колхозном крестьянстве, произвел неизгладимое впечатление на читателей в СССР и странах народной демократии. Группа офицеров Советской армии, приняв героя романа за живое лицо, написала ему восторженное письмо, еще раз подтвердив веру русского человека в слово: «Многоуважаемый Сергей Тимофеевич, — писали офицеры, — прочитав роман Семена Бабаевского, мы очень заинтересовались Вашими подвигами, были очень взволнованы Вашей кипучей деятельностью во имя нашей любимой Родины». Со своей китайской стороны, крестьянин Лю Чан-лин от имени всех членов сельскохозяйственного кооператива Хунгуан деревни Сяохун просил «передать благодарность кавалеру Золотой Звезды Тутаринову» за помощь в построении лучшей жизни.

Литература была царицей сталинских идеологических полей и нуждалась в идеальном писателе. Семен Бабаевский стал им. Как справедливо писала тогдашняя критика, творческая удача Бабаевского «объясняется прежде всего тем, что писателю в его работе помогла направляющая рука большевистской партии». На Всесоюзном совещании молодых писателей в марте 1954 года сам Бабаевский так оценил значение знаменитой речи Жданова, громившего творчество Ахматовой и Зощенко: «„Кавалер Золотой Звезды“ был задуман еще до того, как вышло постановление, были написаны уже первые главы. И надо сказать, что задуманы они были неправильно. Но как раз в это время ЦК партии, как будто зная, что есть на Кубани писатель, который путается, не знает, как написать, издает это постановление».

Бабаевский настолько растворяется в мифологическом союзе партии и литературы, что для него исключены все те сомнения, которые терзали первое поколение социалистических реалистов. Он никогда не наступал «на горло собственной песни». Поэт старшего поколения Семен Липкин рассказывал мне, что Фадеев пришел в ужас от «Кавалера…», по примитивности сравнивал его с кухонной «табуреткой». В советскую литературу входило второе (и, как оказалось, последнее) поколение соцреалистов, писателей-табуреток, авторов беспрецедентной халтуры. Когда роман выдвигался на Сталинскую премию, Фадеев горячо поддержал его, публично заявив, что среди писателей есть еще «чистоплюи», неспособные понять значение подобных произведений.

В отличие от самоубийцы-Фадеева, Бабаевский ни о чем не жалеет. Над его рабочим столом висит парадный портрет Сталина, и, когда кончилась советская власть, он бросил писать. Семен Петрович родился в безграмотной казачьей семье, был самоучка, рано стал писать рассказы «под Горького». Учился в московском литературном институте, во время войны был военным журналистом. Его озарила идея написать роман о танкисте, герое Советского Союза, который возвращается с войны в родное казачье село и решает методом ударной стройки соорудить в колхозе гидроэлектростанцию.

Бабаевский никогда не напишет воспоминаний. Говорит, они никому не нужны. Кроме того, по причине старческого беспамятства он время от времени попадает в «сумасшедший дом». Но со мной он был на редкость памятлив. Среди советских писателей он выделил Шолохова как «гениального человека»: «Это не потому, что я с ним был близко знаком, на „ты“ разговаривал. Так, как он написал „Тихий Дон“ о смерти казачества, так никто не написал. Только о литературе он не любил говорить. О бабах, о пьянке, об анекдотах, о чем угодно, но только не о литературе. Не хотел, надоело, наверное».

Может быть, именно поэтому Шолохов был лаконичен в своей оценке «Кавалера Золотой Звезды»: «Мы как-то шли с сессии Верховного Совета, рядом выходили из Кремля, я говорю: „Что ты думаешь о „Кавалере…““? Тот говорит: „Семен, роман обласкан партией и народом. Ну, что о нем еще сказать?“ Он знал, что это не то , он большой был писатель, и с ним мне равняться нельзя».