Виктор Ерофеев - Мужчины

— У нас зря не сажают, Вяч , — сказал Сталин Молотову, в частных разговорах называя его почти что по-американски усеченным именем.

Сталин любил сажать жен ближайших соратников, Калинина, Ворошилова, того же Поскребышева. Он каждый раз с интересом ждал, как они будут за них просить. На просьбу Поскребышева, по словам отца, Сталин ответил шутя:

— Мы тебе найдем жену получше.

Молотов стерпел, как и другие, арест жены, но с тех пор возвращался после бесед со Сталиным в крайне раздраженном состоянии. Он срывался, обзывал помощников «шляпами», «олухами», «бестолочью», давал нагоняи, которые впоследствии стали стилем работы, ежедневной практикой мидовских начальников. Вспоминая нагоняи от Молотова, отец говорил, что больше всего ему досталось, еще до ссоры вождей, как ни странно, за Илью Эренбурга.

Помимо прочего, Молотов курировал внешнеполитический журнал, куда Эренбург в конце войны принес статью. Популярнейший в то время советский писатель утверждал, что немецкие рабочие и крестьяне, с которыми он беседовал в захваченном Красной Армией Кенигсберге, поддерживали захватнические планы Гитлера, мечтая получить русских для черной работы. Эренбург (как я теперь понимаю) завуалированно требовал глобальной мести. Молотов послал отца объяснить автору, что «мы должны искать в Германии здоровые силы, а не чернить всех подряд». Отец не поверил своим ушам: Эренбург ответил ему, что все написанное им — правда и ничего менять не намерен. Отец доложил Молотову. Тот взбесился:

— Вы сами плохо соображаете, раз не умеете внушить собеседнику очевидные вещи! Идите к нему снова и переубедите!

Отец изо всех сил «надавил» на писателя.

— Не хотите печатать, не печатайте — ваше дело, — резко заявил отцу, казалось бы, вполне «послушный» Эренбург.

Отец уныло поплелся к «хозяину», ненавидя интеллигенцию. Впоследствии отец и сын не раз повторяли одну и ту же фразу.

— Писатель посмел перечить премьер-министру СССР! Один — с заметным раздражением; другой — с тайным восхищением.

Арест молотовской жены был только первым ударом Сталина по «мистеру нет». На XIX съезде партии в октябре 1952 года он вывел Молотова из состава Политбюро, мотивируя это (в духе своей парадоксальной логики) уступками Молотова по отношению к Западу. «Над Молотовым завис топор, — рассказывает отец. — Он сидел за опустевшим рабочим столом, просматривая лишь советские газеты и вестники ТАСС. Другие материалы не поступали. К Сталину его вызывали редко. У нас в секретариате ретивые совминовские хозяйственники уже снимали дорогие люстры, гардины».

К тому времени мой детский рай уже перешел на военное положение. В нем шла бесконечная, с утра до вечера, война с «немцами». Взмыленный, осипший, с разбитыми коленками, я носился с соседскими мальчишками по чердакам, помойкам и мало чем отличавшимся от помоек, пахнувшим безумием и кислыми щами многосемейным коммунальным квартирам моих друзей в поисках врага. С реальными врагами было плохо: никто из нас не хотел быть «немцем». Врагов приходилось выдумывать.

За отцом усилилось наблюдение госбезопасности. Как-то вечером незнакомый голос по вертушке — телефону правительственной связи — стал грубо отчитывать его за то, что он спрятался за занавеску, когда по коридору проходил товарищ Сталин. Фантазии a la «Гамлет». В другой раз, отдыхая на юге, он получил телеграмму срочно вернуться в Москву. В кабинете отца уборщица — агент КГБ — нашла открытку с юбилейным портретом Сталина, сделанным Пикассо. Берия расценил его как карикатуру.

На войне с «немцами» я разорвал себе угол рта и буквально истекал кровью, пока мама, забыв в панике пропуск в кремлевскую поликлинику, криком требовала от охранника, чтобы нас пропустили к врачу. Я выздоровел. Вместо меня умер Сталин.

Смерть Сталина в марте 1953 года, очевидно, спасла отца от ГУЛАГа, а меня от детского дома для детей врагов народа. В начале лета был арестован Берия. После его ареста в кабинете Молотова стоял специальный динамик, по которому, как отец слышал сам, «передавался допрос этого негодяя». Доносились рыдания и мольбы сохранить жизнь.

Работа отца у Молотова закончилась два года спустя. Ангел-хранитель опять хитроумно прибегнул к ангине, чтобы оберечь его от возможных неприятностей:

— Нас всех спасало от болезней постоянное нервное напряжение, особенно во время войны. Когда жизнь стала входить в нормальное русло, болезни вернулись. Узнав о моей ангине, Молотов выразил недовольство тем, что «этот Ерофеев все время болеет». Меня взорвало: десять лет работы не жалея себя — и вот тебе на! Вернувшись на службу, я прямо сказал Молотову, что больше работать у него не хочу.

Настали большие перемены. Мы уезжали жить в Париж. Отца назначили советником советского посольства. Перед отъездом мы успели посетить Сталина в мавзолее. Ничего не подозревая, я вошел в мавзолей, как на увеселительную экскурсию, и — провалился на дно своих страхов. Сталин и Ленин — мои первые мертвецы. Это было детское свидание со смертью. Сталин лежал там «на новенького», красивый и страшный, и потом долго снился вперемежку с черепом и костями дачного электрического столба. Приехав в Париж, я наотрез отказался пойти посмотреть гробницу Наполеона aux Invalides, боясь наткнуться там на мумию императора.

Вскоре Молотов (о чем заранее мог знать только ангел-хранитель) лишился всех постов, объявленный Хрущевым руководителем просталинской «антипартийной группы»; его секретариат был расформирован. Скатившись вниз, Молотов стал нашим соседом по даче, и позже мне довелось провести с ним рядом целое лето, но это уже другая история. Скажу лишь, что, выйдя из сталинской тюрьмы, Полина Семеновна сохранила верность вождю.

— Как ты себе конкретно представлял коммунизм?

Отец помолчал.

— Мы верили в то, что это наиболее справедливая форма организации человеческой жизни. Основанная на принципах, признанных всеми людьми и даже религиями.

С религией у отца было всегда напряженно. На моей детской памяти он никогда не заходил в действующую православную церковь, даже если она была памятником культуры. Маме разрешалось зайти, а сам не заходил. У нас в семье считалось неприличным и стыдным говорить о Боге.

— Какие это принципы? — продолжал отец. — Забота о человеке. Человек прежде всего. Братство. Дружба. Бесплатное медицинское обслуживание. Бесплатное образование. Человек несет ответственность перед коллективом за свое поведение, за свою работу. Мы были воспитаны «в кулаке». Если кто-то шел на разврат , он знал, что будет за это отвечать на партсобрании.

Большинство людей отцовского круга были на удивление застенчивыми людьми и не помышляли ни о каком разврате. Помню историю, рассказанную старшим помощником Молотова, Борисом Федоровичем Подцеробом, который, в молодости пригласив на свидание девушку, незаметно напúсал себе в брюки, стесняясь признаться, что ему хочется в туалет. Были, конечно, исключения. Ближайший друг моего отца, вертлявый и умный Андрей Михайлович Александров, который знал наизусть по-немецки «Фауста» и которого позже (он стал влиятельным помощником Брежнева) американцы прозвали русским Киссинджером , приходя к нам в гости, не только с неизменным постоянством цитировал по памяти шедевр Гете, но и весело щипал наших домработниц, чем приводил в отчаяние мою маму. Как-то, готовясь ко сну, в поисках пижамы я обнаружил русского Киссинджера в закрытом платяном шкафу моей детской комнаты страстно целующимся с собственной женой. Они приветливо замахали мне руками. Для отца всегда были действенны слова скромность и дисциплина.