Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

В ДР Марио лежит на воздушном матрасе в тесном спальнике на краю фиолетового света над растениями под стук ветра в большое восточное окно, слушая маслянистые скрипки и нечто вроде цитры. Иногда сверху доносится вскрик, пронзительный и растянутый, оттуда, где комнаты Ч. Т. и Маман. Марио внимательно прислушивается, чем окажется звук – смехом Аврил или ее криком. Она страдает от приступов ночного ужаса – это как ночные кошмары, только хуже, и бывают у маленьких детей и, видимо, взрослых, которые весь день голодают, а на ночь наедаются.

Его ночные молитвы длятся почти час, иногда больше, и для него это не рутина. Марио не встает на колени; это скорее как разговор. И он не сумасшедший, не слышит там голосов и никто ему не отвечает, это Хэл установил точно.

Хэл уже спрашивал, когда он вернется ночевать в их комнату, Марио это приятно.

Он все пытается представить, как Мадам Психоз – которую он представляет очень высокой, – лежит на пляжном шезлонге размера XL на пляже, улыбается и молчит целыми днями – отдыхает. Но это не очень помогает.

Он не понимает, грустно Хэлу или нет. Ему все труднее считывать душевные состояния Хэла или в хорошем ли он настроении. Это его тревожит. Раньше он как бы довербально, нутром знал, где Хэл и что он делает, даже если тот был далеко на турнире или Марио был далеко, но больше не получается. Чувствовать. Это его тревожит, и похоже, как когда во сне теряешь что-то важное и даже не помнишь, что, но это важно. Марио так любит Хэла, что у него сердце из груди выпрыгивает. Ему не приходится гадать, кто из них изменился, ведь Марио никогда не меняется.

Он не предупредил Маман, что, когда выйдет из кабинета после их беседы, собирается погулять: Аврил обычно старается ненавязчиво отговорить Марио от прогулок по ночам, потому что по ночам он плохо видит, а районы вокруг холма ЭТА – не самые добропорядочные, и нельзя закрывать глаза на тот факт, что Марио – легкая добыча буквально для любого, в физическом смысле. И, хотя одно из достоинств вегетативной дистонии – относительное физическое бесстрашие 242, во время бессонных моционов Марио очень далеко не уходит, из уважения к тревогам Аврил 243. Иногда он гуляет по территории Энфилдского военно-морского госпиталя у восточной стороны подножия холма, потому что она в основном закрыта, эта территория, и он знает пару охранников ЭВМ с тех времен, когда они изображали бостонскую полицию в эксцентричном «Набирайте С для Сладострастия» его отца; и ему нравится территория ЭВМ по ночам, потому что свет в окнах кирпичных домиков – желтый, ламповый 244, и в них видно, как люди на первых этажах вместе играют в карты, или разговаривают, или смотрят ТП. Еще ему нравится выбеленный кирпич вне зависимости от его состояния. И многие люди в разных кирпичных домиках больные, или кривые и сильно перекошенные на одну сторону, или перекручены, за окнами, и он чувствует, как через них его сердцу открывается весь мир, а в бессонницу это очень хорошо. Из верхнего темного окна доносится женский голос, зовущий на помощь без настоящей необходимости, – не как те крики, что обозначают смех или крик Маман по ночам. А напротив через улочку, забитую машинами, которые надо переставить на другую сторону в 00:00, стоит Эннетов Дом, где директриса – инвалидка, и когда-то устроила пандус для инвалидных колясок, и дважды приглашала Марио днем на «Миллениал Физзи» без кофеина, и Марио там нравится: тесно, шумно и на мебели нет защитных целлофановых упаковок, но никто никого не замечает и не комментирует инвалидность, и директриса добрая, и все плачут друг перед другом, не стесняясь. Внутри пахнет как в пепельнице, но оба раза Марио в Эннетовом Доме нравилось, потому что все там казалось очень реальным и важным; люди плачут, шумят, становятся не такими несчастными, а однажды он даже слышал, как кто-то с серьезным видом сказал «Бог», и никто на него не оглянулся, не посмотрел свысока, не усмехнулся как-то так, что понятно, их это чем-то беспокоит.

Но после 23:00 гостей туда не пускают, потому что там Отбой, поэтому Марио просто ковыляет по разбитому тротуару и заглядывает в окна первого этажа на всяких разных людей. Все окна светятся от света, а некоторые приоткрыты, и стоит такой шум, как снаружи дома, полного людей. Из одного окна наверху, выходящего на улицу, слышится «Дай сюда, дай сюда». Кто-то плачет, а кто-то то ли смеется, то ли очень сильно кашляет. Сердитый мужской голос из кухонного окна сбоку отвечает комуто, кто только что сказал «Так купи вставные зубы» и добавил плохие слова. В другом окне наверху, над местом, где пандус и кухонное окно, где земля мягкая и хорошо держит свинцовый брусок и полицейский замок, в этом верхнем окне вместо шторки флаг и на стекле наполовину соскобленный стикер с надписью курсивом «Живи одним», и Марио застает врасплох тихий, но безошибочный звук записи эфира «Более-менее шестидесяти минут с Мадам Психоз», который Марио сам никогда не записывал, потому что считал, это уже не то, но теперь странно взволнован, услышав, что кто-то в Эннетовом Доме догадался записать и включить. Из открытого окна с колышущимся флагом вместо шторки слышится один из старых выпусков, с Года Чудесной Курочки, дебютного года Мадам, когда она порой говорила весь час и еще с акцентом. Сильный восточный ветер сдувает жидкие волосы Марио на затылок. Его угол относительно земли – 50°. Тетя в меховой шубке, неудобных на вид синих джинсах и высоких каблуках цокает по тротуару мимо и поднимается по пандусу в заднюю дверь Эннетова Дома, даже виду не подав, что увидела человечка с большущей головой, опирающегося на полицейский замок прямо на лужайке перед кухонным окном. На тете столько макияжа, что ей как будто нехорошо, но зато она оставляет после себя шлейф очень приятного запаха. Почему-то Марио кажется, что человек в окне за флагом – тоже женщина. Не исключено, думает Марио, что она одолжит записи собрату-слушателю, если он сможет попросить. Обычно он сверяется по вопросам этикета с Хэлом, который невероятно знающий и умный. Когда он думает о Хэле, его сердце едва не прыгает, а толстая кожа на лбу морщится. Хэл наверняка знает и слово, которое значит «личные записи передач из эфира». Вдруг у этой тети не одна запись. Эта – из первого года «Шестидесяти минут +/-», когда у Мадам еще был легкий акцент и она часто говорила так, будто обращалась к одному человеку или персонажу, который был для нее очень важным. Маман объяснила, что если ты не сумасшедший, то разговаривать с человеком, которого нет, называется «апострофа», и это полноценное искусство. Марио влюбился в первые передачи Мадам Психоз, потому что они ему напоминали, будто кто-то грустный читает вслух пожелтевшие письма, которые она достала из обувной коробки в дождливый вечер, всякое про расставания, про смерти любимых, про беды США, про всякое важное. Все труднее отыскать полноценное искусство, которое именно про всякое важное. Чем Марио старше, тем сильнее его сбивает с толку, что все в ЭТА старше возраста примерно Кента Блотта чувствуют себя некомфортно и стыдятся, когда разговор заходит про что-то очень важно важное. Как будто есть правило, что о важном можно говорить, только если все закатят глаза или смеются как-то совсем не весело. Самое неприятное, что приключилось сегодня, – когда за обедом Майкл Пемулис сказал Марио, будто хочет организовать телефонную линию молитв для атеистов, когда атеист набирает телефон и слышит только гудки, и никто не отвечает. Это был анекдот, и хороший, и до Марио дошло; неприятно то, что Марио за обеденным столом оказался единственный, чей смех был веселым; все остальные, когда смеялись, как-то прятали глаза, будто смеются над инвалидом. Для Марио это все было слишком сложно, и он не понимал ответы Лайла, когда поднимал этот вопрос с ним. И впервые не смог помочь Хэл, потому что ему словно было некомфортно и стыдно, больше чем друзьям за обедом, а когда Марио говорил про всякое важное, Хэл называл его Бубу и вел себя так, будто брат описался, и Хэл очень терпеливо поможет ему переодеться.