Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Джим называл фильмы из своего Творчества развлечениями. В половине случаев – с иронией.

В такси (которое для них вызвал Джим) по дороге домой из «Лигал Сифуд» Орин бился головой о пластмассовую перегородку и рыдал, что, похоже, снова не смог наладить с Самим контакт без присутствия и посредства матери. Даже не объяснить, как у Маман получалось посредничать или устанавливать контакт между разными членами семьи, сказал он. Но получалось. Твою мать, да он же до сих пор даже приблизительно не представлял, что Сам думал об уходе в футбол после десяти лет тенниса, хныкал Орин. Или о том, что Орин в этом действительно хорош, хоть в чем-то, в кои-то веки. Что он, гордится, или завидует, или осуждает, что Орин бросил теннис, или как?

Матрасы в пятиместной женской спальне были слишком тощими для кроватных рам, и филенки рам в щелях отвратительно заросли пылью, с вплетенными женскими волосами в придачу, так что одного «Клинекса» хватало, только чтобы смочить эту гадость, и еще несколько сухих уходило на то, чтобы отскрести. Шарлотта Трит из-за болезни уже несколько дней не ходила в душ, и находиться рядом с ее рамой и филенками было непросто.

На первой встрече Джоэль со всей несчастной ячейкой общества – на День благодарения, в Доме ректора, ЭТА, прямо по Содружке в Энфилде, – Маман Орина миссис Инканденца («Прошу, зови меня просто Аврил, Джоэль») была обходительна, добра, внимательна без назойливости, и неназойливо тяжело трудилась над тем, чтобы все гости расслабились и наладили контакт, и чтобы Джоэль чувствовала себя желанной и ценной участницей семейного собрания – и было в этой женщине что-то такое, от чего каждый волосок на теле Джоэль встал дыбом. Не оттого, что Аврил Инканденца оказалась одной из самых высоких женщин, что встречала Джоэль, и уж точно самой высокой красавицей с безупречной осанкой (доктор Инканденца ужасно горбился), что она встречала. Не оттого, что ее синтаксис был таким естественным, бойким и внушительным. И не из-за почти стерильной чистоты первого этажа (туалет в ванной комнате как будто не просто выскребли, а еще и отполировали до блеска). И не из-за того, что обходительность Аврил со всех общепринятых точек зрения была фальшивой. Далеко не сразу Джоэль хотя бы начала понимать, отчего у нее при виде матери Орина нервный озноб. Сам ужин – без индейки; какая-то политико-семейная шутка для своих про День благодарения без индейки, – был вкуснейшим, но без претенциозности. Они не садились за стол до 23:00. Аврил попивала шампанское из бокальчика волнистого стекла, которое как будто никак не кончалось. Доктор Инканденца (никаких предложений звать его просто Джимом, обратила внимание она) пил из трехгранного стакана чтото такое, от чего над стаканом стояло легкое марево. Аврил расслабляла гостей. Орин показывал достойные пародии на известных личностей. Они с малышом Хэлом колко подшучивали над канадским произношением Аврил некоторых дифтонгов. Аврил и доктор Инканденца по очереди нарезали для Марио лосося. Джоэль вдруг откуда ни возьмись представилось, как Аврил размахивается и втыкает нож ей в грудь по рукоятку. Хэл Иканденца и два других односторонне мускулистых мальчика из теннисной школы навалились на еду как беженцы, за чем собравшиеся наблюдали с мягкими улыбками. Каждый раз после того, как Аврил подносила ложку ко рту, она по-патрициански промокала губы. На Джоэль было простенькое платье, с очень высоким вырезом. Хэл и Орин были отдаленно похожи. Каждый четвертый комментарий Аврил адресовала Джоэль, чтобы включить ее в беседу. Брат Орина Марио был на костылях и ужасно обезображенный. Под столом стояла чистая миска для собачьей еды, но не было ни собаки, ни каких-либо упоминаний о ней в беседе. Джоэль обратила внимание, что Аврил также адресовала каждый четвертый комментарий Орину, Хэлу и Марио, как бы в цикле равного включения. На столе было нью-йоркское белое и альбертанское игристое. Доктор Инканденца вместо вина пил что-то свое, и несколько раз вставал наполнить стакан на кухне. Огромные висячие сады позади капитанских стульев Аврил и Хэла отбрасывали от ультрафиолетового света, из-за которого свечи на столе светились странным светло-голубым, сложные тени. Режиссер был такой высокий, что, когда собирался со стаканом на кухню, вставал как будто целую вечность. Джоэль мучило наистраннейшее беззащитное ощущение, что Аврил желает ей зла; волосы в разных местах то и дело вставали дыбом. Все рассыпались в «спасибо» и «пожалуйста» в чистейшем духе WASP-янки [194] Популярный в США акроним, обозначающий «белые англосаксонские протестанты». . После второго похода на кухню доктор Инканденца сложил на тарелке из дважды запеченного картофеля замысловатый футуристический городской ландшафт и вдруг завел оживленный монолог о развале голливудской монолитной системы студий в 1946 году и последующем взлете актеров, играющих по методу Станиславского, вроде Брандо, Дина, Клифта и проч., отстаивая причинно-следственную связь. Его голос был среднего тембра, кротким и без акцента. Маман Орина была явно выше двух метров, куда выше личного папочки Джоэль. Джоэль каким-то чутьем угадывала, что Аврил была из тех женщин, которые нескладны в молодости, а потом расцветают, и но по-настоящему прекрасными становятся куда позже, где-то к тридцати пяти. Она решила, что доктор Инканденца похож на цаплю из района экологической катастрофы, как она ему позже рассказывала. Миссис Инканденца помогала гостям расслабиться. Джоэль представила ее с палкой постового в руках. Она ни разу не сказала Джиму, что Орин звал его Чокнутым или Печальным Аистом. Весь праздничный стол чуть-чуть склонялся к Аврил, совсем чуть-чуть и незаметно, как гелиотропы. Джоэль поймала себя на том, что и сама так делает – наклоняется. Доктор Инканденца закрывал глаза от ультрафиолетового света растений в жесте, напоминающем салют. Растения Аврил называла своими «Зелеными детками». В какой-то момент ни с того ни с сего малыш Хэл Инканденца, тогда не старше десяти, объявил, что основная единица силы света называется кандела, которой он, ни на кого не глядя, дал определение, что это сила света, излучаемого с поверхности 1/600 000 квадратных сантиметров в трубке при температуре отвердевания платины. Все мужчины за столом были в пиджаках и галстуках. Самый крупный из двух партнеров Хэла по теннису раздавал межзубные стимуляторы, и никто над ним не смеялся. Улыбка Марио казалась одновременно неприличной и искренней. Хэл, который начинал действовать Джоэль на нервы, все спрашивал, не спросит ли его кто-нибудь, чему равна температура отвердевания платины. Джоэль и доктор Инканденца вдруг затеяли разговор о Базене, теоретике кино, которого Сам терпеть не мог и при упоминании которого корчил гримасу. Джоэль заинтриговала ученого-оптика и режиссера, объяснив пренебрежение Базена самоосознанным режиссерским самовыражением исторической связью с неотомистским реализмом «персоналистов» – эстетической школы, имевшей большое влияние на французскую католическую интеллигенцию в районе 1930–1940-х: многие учителя Базена были выдающимися персоналистами. Аврил попросила Джоэль рассказать про сельский Кентукки. Орин начал длинную пародию на покойного попастронома Карла Сагана, выражающего телевизуальный трепет перед масштабами космоса. «Миллиарды и миллиарды», – повторял он. Один из теннисных дружков просто-таки отвратительно рыгнул, и никто никак не отреагировал. Орин повторял «миллиарды и миллиарды и миллиарды» голосом Сагана. Аврил и Хэл добродушно поспорили об употребимости слова «район» применительно к датам. Затем Хэл попросил несколько примеров какой-то гаплологии. Джоэль с трудом сдерживалась, чтобы не влепить мелкому позеру такую пощечину, чтобы у него голова над бабочкой завертелась. «Вселенная: – продолжал Орин еще долго после того, как шутка перестала быть смешной, – холодная, бесконечная, невероятно вселенская». Ни разу не поднимались темы тенниса, жонглирования жезлом и футбола: официальные виды спорта вообще не упоминались. Джоэль обратила внимание, что никто не смотрел на доктора Инканденцу прямо, кроме нее. Часть территории академии за окном столовой накрывал любопытный складчатый белый маммарный купол. Марио вонзил свою специальную вилку в картофельный город доктора Инканденцы под общие аплодисменты и уже коробящие каламбуры с термином «деконструкция» от этого несносного Хэла. В свете свеч и ультрафиолета у всех сверкали зубы. Хэл вытер шнобель Марио, который как будто безостановочно истекал соплями. Аврил предложила Джоэль ни в коем случае не стесняться и немедля позвонить семье с поздравлениями в сельский Кентукки, если она желает. Орин сказал, что Маман родом из сельского Квебека. Джоэль была на седьмом бокале вина. То, как Орин поправлял свой полувиндзор, все больше и больше напоминало какой-то сигнал. Аврил убеждала доктора Инканденцу найти способ включить Джоэль в производство, раз она и киновед, и теперь еще и почетное и желанное прибавление в семье. Марио, потянувшись за салатом, выпал со стула, и ему в сопровождении шуток и веселья помог один из теннисистов. Все дефекты Марио было трудно перечислить и тем более назвать. Джоэль решила, что он похож на нечто среднее между куклой и одним из большеголовых плотоядных хищников из старых спецэффектовых оргий Спилберга про ящеров. Хэл и Аврил бурно выясняли, можно ли считать оговорку полноценным словом. Высокая узкая голова доктора Инканденцы все ниже склонялась к тарелке, а потом медленно поднималась, то ли медитативно, то ли пьяно. Широкая улыбка обезображенного Марио была такой несходящей, что на ее уголки можно было что-нибудь повесить. С притворным акцентом южной красавицы – который, очевидно, не был подколкой Джоэль, скорее отсылка к Скарлетт О'Харе, – Аврил сказала, что заявляла не единожды, что от альбертанского шампанского у нее всегда бывают «пары». Джоэль обратила внимание, что практически все за столом улыбались, широко и постоянно, с блестящими в странном свете от растений глазами. Как и она, обратила внимание Джоэль; у нее уже начинали болеть мышцы щек. Большой друг Хэла часто отрывался от еды, чтобы воспользоваться межзубным стимулятором. Больше никто своими не пользовался, хотя и вежливо держали в руках, словно как раз собирались. Хэл и два его друга судорожно сжимали руку, периодически. Никто как будто не обращал на это внимания. В присутствии Орина никто ни разу не сказал слова «теннис». Перед этим его полночи тошнило на нервной почве.