Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– И старый добрый Марио говорит, что видел паранормальные силуэты, и он не шутит, и Марио не умеет врать, – сказал я. – Так что я не знаю, что думать относительно своей позиции. Субадронные частицы ведут себя довольно призрачно. Наверное, я воздержусь от скоропалительных суждений.

– Ну лады. Значить, хорошо, что эт ты на мя вышел.

– Главное, Темныш, береги шею, чтобы избежать инерции. Вылетишь, как пробка из бутылки «Моэта».

– Спасай мою жопу, Инк, а я тебе такую парааномальную шнягу покажу, что ты хорошенько охренеешь, – сказал Стайс, собираясь с силами. – Я о ней ни одной живой душе, токма Лайлу, – и мне эта кооперация уже вот где. Ты воздержишься от сыропалитенных суждений, Инк, я знаю.

– Все будет хорошо, – сказал я. Я встал за Стайсом, наклонился и обхватил его за грудь. Его деревянный стул скрипнул, когда я уперся в него коленкой. Стайс задышал часто-часто. Его паротитные брыли захлопали. Мы почти прижались щеками. Я сказал, что потяну на счет «три». На самом деле я потянул на «два», чтобы он не успел собраться. Я потянул изо всех сил, и после заминки сопротивления Стайс потянулся за мной.

Звук был ужасный. Когда мы дернули его голову, кожа на лбу растянулась. Она тянулась и растягивалась, пока между лбом и стеклом не повисло полметра растянутой лобной кожи. Звук был как от резины из ада. Эпидермис на лбу Стайса так и не отлип, но поднялась и подобралась вся изобильная обвисшая кожа бульдожьего лица Стайса, соединяя его голову с окном. И на секунду я увидел то, что можно считать настоящим лицом Стайса, как выглядели бы его черты, если бы лицо не скрывалось под брылястой рыхлой кожей: когда каждый миллиметр лишней плоти стянулся ко лбу, передо мной мимолетно предстало лицо Стайса после радикальной подтяжки: узкое, точеное и слегка крысиное, озаренное каким-то откровением, уставившееся в окно из-под розового козырька растянутой лишней кожи.

Все это заняло не больше секунды. Всего на мгновение мы замерли, подавшись назад, прислушиваясь к райс-криспивскому [212] «Райс Криспи» – воздушный рис. потрескиванию, с которым растягивались и лопались пучки коллагена его кожи. Стул стоял на задних ножках. Затем Стайс завизжал от боли: «Восподи божи, вертай взад!» Голубые глаза на втором маленьком лице на долю секунду вытаращились, как у мультяшки. Второй тонкогубый ротик стал круглым пятаком от боли и страха.

– Назад-назад-назад! – вопил Стайс.

Но я не мог просто отпустить, из страха, что эластичная кожа хлопнет Стайса в окно и он пробьет стекло. Я легонько вернул его на место, наблюдая, как передние ножки стула медленно опускаются на пол; и натяжение кожи лба ослабевало, и снова поверх второго, маленького лица Стайса появилось лицо мясистое и круглое, и накрыло его, и мы легонько возвращались, пока единственным признаком ужасного растяжения не осталось всего несколько сантиметров деколлагенизированной кожи лба, свисающей мешком на уровне ресниц.

– Восподи божи, – не мог отдышаться Стайс.

– Ты реально, поистине примерз, Орт.

– Ебать-копать, как же больно-то.

Я с хрустом повращал предплечьем.

– Мы попытаемся отогреть твой лоб, Темныш.

– Я тебя сам счас так огрею, приятель, мало не покажется. Все, буду сидеть тут до весны и точка.

Затем в дверях комнаты Аксфорда прямо над согбенным плечом Стайса показались сперва утренний торчащий вихор Джима Трельча, а затем его лицо и кулак. Стайс был прав. Находиться в чужой комнате даже после Отбоя – нарушение; остаться в чужой комнате на ночь – настолько немыслимо, что даже не упоминается в правилах.

– До новостного центра «Очевидец» дошли сообщения о криках, – сказал Трельч в кулак.

– Трельч, пшел нахуй отседа, – сказал Стайс.

– Не огреть, Орт, а отогреть. Теплой водой. Нагреем стекло. Кипятком. Растворим адгезию. Грелкой. Электрической из кабинета Лоуча, например.

– Дверь Лоуча не вскрывается, – сказал Стайс. – Не буди его в день Фандрайзера.

Трельч протянул кулак.

– Сообщения о пронзительных криках привели нашего корреспондента к месту развивающегося трагического происшествия, и теперь мы попытаемся узнать мнение молодого человека, находящегося в центре событий.

– Слух, Хэл, скажи ему, шоб заткнулся и засунул себе эту руку сам знает куда, не то я за ся не ручаюсь.

– Тьма случайно приложился мокрым лбом к окну, и примерз, и просидел здесь всю ночь, – сказал я Трельчу, игнорируя большой кулак, который он сунул мне под нос. Я сжал плечо Стайса. – Позову Брандта, чтобы он организовал что-нибудь теплое.

Казалось, мы пришли к какому-то негласному соглашению даже не поднимать темы Трельча в комнате Аксфорда или местонахождения Аксфорда. Сложно было сказать, что беспокоило больше: что Аксфорда не было в комнате всю ночь или что Аксфорд там, за распахнутой дверью, а следовательно, Трельч и Аксфорд провели ночь вместе в одиночной комнате ровно с одной кроватью. Казалось, сама вселенная выстроилась так, что стоило хотя бы упомянуть об этом, как нарушишь какой-то негласный закон. Трельч, казалось, даже не замечал атмосферы неуместности или немыслимых возможностей. Трудно было представить, чтобы он так же надоедал, если бы думал, что ему есть что скрывать. Он стоял на цыпочках, выглядывая в окно поверх дыхания Стайса, приложив ладонь к уху, словно прижимал гарнитуру. Тихо присвистнул.

– Плюс теперь в новостной центр приходят сообщения об умопомрачительной метели.

Я забрал стакан НАСА с щеткой с выпирающей вентиляции; со времен Прикола с Бетелем 352только наивный дурачок оставит зубную щетку без присмотра в стенах ЭТА.

– Джим, если не сложно, побудь со Стайсом и посторожи мой стакан НАСА.

– Какие-нибудь комментарии о том, что вы чувствуете в связи с комбинацией боли, холода, стыда и погоды – мистер Стайс, верно?

– Не бросай меня в неомобильном состоянии с Трельчем, Хэл, чувак. Он заставляет меня говорить в руку.

– Околопогодная драма разворачивается вокруг сгорающего от стыда пострадавшего, прикованного лбом к окну, – говорил Трельч в кулак, глядя на свое отражение в окне, второй большой рукой приглаживая торчащий вихор, пока я помчался и проскользил в носках по коридору до остановки мимо двери на лестницу.

Кенкль и Брандт были людьми без определенного возраста, на особый усохший манер уборщиков, где-то между тридцатью пятью и шестьюдесятью годами. Они были неразлучны и, в сущности, нетрудоспособны. Много лет назад скука завела нас в минимально криптозащищенные файлы сотрудников Латеральной Алисы Мур, и коэффициент интеллекта по шкале Стэнфорда-Бине в файле Брандта находился на границе между «Слабоумием» и «Дебилизмом». Он был лысым и каким-то образом одновременно ожирелым и жилистым. На обоих висках остались неровные красные хирургические шрамы неизвестного происхождения. Его эмоциональный диапазон в общении ограничивался улыбками разной интенсивности. Они с Кенклем жили в мансарде на станции «Роксберри Кроссинг», которая выходила на закрытую и оцепленную игровую площадку средней школы Мэдисон-Парк, известную как место совершения нераскрытых ритуальных пыток в Год Чудесной Курочки «Пердю». Главным достоинством Брандта для Кенкля, кажется, было то, что он не отходил от Кенкля ни на шаг и никогда не перебивал, когда тот говорил. Даже на лестнице я слышал, как Кенкль разглагольствует об их планах на День благодарения и командует, где Брандту мыть пол. Технически Кенкль был черным, т. е. негроидом, но кожа у него была скорее жжено-охряного цвета гниющей тыквы. Зато волосы были как у настоящего черного, и он заплетал их в толстые дреды, похожие на корону из мокрых сигар. Академический светоч в очень неблагополучном районе «Роксберри Кроссинг», он получил степень доктора в области физики низких температур в Университете Массачусетса в двадцать один и устроился на престижную синекуру в Управлении военно-морских исследований США, затем в двадцать три попал под трибунал и вылетел из ОНР по обвинениям, которые менялись каждый раз, как его спросишь. Кажется, между двадцатью одним и двадцатью тремя годами произошло некое событие, которое сломало его в нескольких стратегических точках, и из Бетесды он бежал назад, на крыльцо многоквартирного дома на «Роксберри Кроссинг», где читал книжки о бахаизме, обложки которых по-хитрому оборачивал в газеты, и плевал впечатляющими параболами дрожащей мокроты на Нью-Дадли-стрит. Он был весь в темных веснушках и нарывах и страдал от повышенного выделения мокроты. Плевался он мастерски, и утверждал, что отсутствующие резцы ему удалили «для облегчения процесса отхаркивания». Мы подозревали, что он или гипоманьяк, или сидит на дринах, или все сразу. Его выражение лица всегда было предельно серьезным. Он без остановки разглагольствал с бедным Брандтом, используя плевки вместо связи между придаточными. Говорил он громко, потому что оба носили поролоновые беруши – крики людей из-за кошмаров вызывали у них нервный озноб. Их техника уборки заключалась в том, что Кенкль со снайперской точностью плевал на поверхность, которую Брандту следовало отмыть, и Брандт как послушная гончая трусил от плевка к плевку, слушая и улыбаясь, посмеиваясь в нужных местах. Они удалялись от меня в сторону восточного окна второго этажа, Брандт – оставляя веревочной шваброй размашистые блестящие дуги, Кенкль – волоча жестяное ведро и посылая маркеры мокроты через сгорбившегося Брандта.