Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Я находился на полу. Чувствовал тыльной стороной каждой ладони зеленый, как Нил, ковер. Я был в горизонтальном положении. Лежал в удобной позе, совершенно неподвижно, и смотрел в потолок. Наслаждался своей горизонтальностью в комнате, наполненной горизонтальностью. Чарльз Тэвис, скорее всего, не является кровным родственником Маман. Ее невероятно высокая мать – франко-канадка умерла, когда Маман было восемь. Пару месяцев спустя ее отец ушел с картофельной фермы «по делам» и пропал на несколько недель. Он повторял это с изрядной частотой. Запойный пьяница. В конце концов в доме раздавался звонок из какой-нибудь отдаленной провинции или американского штата, и один из работников фермы выезжал платить за него залог. Впрочем, после этого исчезновения он вернулся с новой невестой, о которой Маман ничего не знала, американской вдовой по имени Элизабет Тэвис, та, судя по неестественной фотографии свадьбы в Вермонте, практически наверняка была карлицей: огромная квадратная голова, относительная длина туловища по сравнению с ногами, вдавленная переносица и глаза навыкате, чахлые фокомелические руки, обнимающие правое бедро местного помещика Мондрагона, щека цвета хаки нежно прижалась к пряжке его ремня. С собой в новый союз она привела маленького сына Ч. Т. – его недотепа-отец погиб в нелепом несчастном случае во время турнира по дартсу в таверне в Браттлборо как раз тогда, когда врачи регулировали акушерские стремена для ахондропластических родов миссис Тэвис. На свадебной фотографии она улыбается гомодонтовой улыбкой. Впрочем, если верить Орину, Ч. Т. и Маман заявляли, что миссис Т. не была настоящим гомодонтом в том смысле, в каком – к примеру – Марио настоящий гомодонт. Все до единого зубы Марио – второй премоляр. В общем, история довольно туманная. Информацию об исчезновении, инциденте с дартсом и зубной загадке рассказал Орин, который якобы вычленил все это из одностороннего разговора со смятенным Ч. Т. в комнате ожидания акушерского отделения женской больницы Бригхэма, пока мама производила на свет недоношенного Марио. Орину было семь; Сам находился в родильной палате с Маман, где, судя по всему, роды Марио проходили на волоске от катастрофы. Тот факт, что нашим единственным источником информации был Орин, насколько мне видится, только добавлял неопределенности. Ювелирная точность никогда не была сильной стороной Орина. Свадебный снимок, разумеется, вполне доступен для изучения и подтверждал большую голову и низкий рост миссис Тэвис. Ни я, ни Марио никогда не поднимали эту тему с Маман, возможно, из страха вскрыть психические травмы детства, которое, по рассказам, всегда казалось несчастливым. Если я что-то и знал наверняка – так это что никогда не спрашивал ее об этом.

Что же касается Маман и Ч. Т., они никогда не позиционировали себя никем иным, кроме как неродными, но крайне близкими людьми.

Паническая атака и последняя судорога профилактической концентрации чуть не захлестнули яркой горизонтальностью окружавших меня

в Комнате отдыха предметов: потолка, пола, ковра, крышек столиков, сидений и полок на спинках кресел. И это еще не все – переливающиеся горизонтальные линии в кевлоновых стенных панелях, очень длинная верхняя грань экрана, верх и низ двери, подушки для очевидения, нижняя грань экрана, верхняя и нижняя панели приземистого черного картриджного проигрывателя и маленькие кнопки, торчащие из него как маленькие языки. Словно бы бесконечная горизонтальность сидений дивана, кресел и лежака, каждая линия стенки, разноразмерные горизонтальные полки овоидного шкафа, две из четырех сторон каждой коробки картриджей, и т. д. и т. п. Я лежал в своем маленьком тесном саркофаге пространства. Вокруг громоздилась горизонтальность. Я был мясом в бутерброде комнаты. Я словно прозрел относительно простейшего измерения, которым пренебрегал все эти годы вертикального положения, стоя, бегая, останавливаясь, прыгая, бесконечно передвигаясь из одного угла корта в другой. Все эти годы я понимал себя вертикальным – странным раздвоенным стеблем из материи и крови. Теперь я чувствовал себя плотнее; став горизонтальным, я почувствовал себя основательней. Меня было невозможно сбить с ног.

Пока Гейтли рос и переходил из класса в класс общественной школы, его прозвищем было Бим, или Бимми, или Бимулятор, и т. д., от акронима Б. И. М. – «Бронированный Исполинский Мудила». Это на Северном побережье Бостона, в основном в Беверли и Салеме. Голова у него была огромная даже в детстве. Когда он достиг полового созревания в двенадцать, голова казалась чуть ли не полметра в обхвате. Стандартный футбольный шлем на нем смотрелся как шапочка. Тренерам приходилось заказывать особые шлемы. Но Гейтли того стоил. После шестого класса каждый тренер говорил ему, что место в первом дивизионе команды вуза у него в кармане, если он поднажмет и сосредоточится на победе. Воспоминания о полудюжине разных перекачанных, бритых машинкой и предынфарктных тренерах сгущаются вокруг хриплого ударения на поднажатии и предсказаниях безграничного будущего Дону Г., Бимми Г., пока его не выгнали из школы в предпоследнем классе.

Гейтли пробовал разные позиции – и фуллбэком в нападении, и внешним лайнбэкером в защите. Он был подходящего размера для линии защиты, но там уходила бы впустую его скорость. Будучи за 230 фунтов [217] 105 килограммов. весом и тягая от груди уже побольше того, в седьмом классе Гейтли пробегал 40 ярдов за 4,4 секунды, и легенда гласит, что тренер средней школы Беверли побил даже это время, когда бегал в раздевалку подрочить на секундомер. А самым большим его преимуществом была нестандартная голова. Гейтливская. Голова была бронированная. Когда им не хватало ярдов, они строились так, чтобы перед Гейтли оставался только один защитник, и бросали ему мяч, и он опускал голову и бросался, не спуская глаз с покрытия поля. Верхушка его специального шлема была как прущий на тебя метельник поезда. Защитники, наплечники, шлемы и бутсы так и отлетали от головы, часто в разных направлениях. И голова не имела страха. В ней будто не было нервных окончаний, или рецепторов боли, или чего там. Гейтли развлекал товарищей, разрешая закрывать об голову двери лифта. Разрешал о нее что-нибудь ломать – коробки для ланча, подносы из столовки, футляры для скрипок очкастых задротов, клюшки для лакросса. К тринадцати ему больше не приходилось самому покупать себе пиво: просто спорил с кем-нибудь на упаковку из шести банок, что выдержит удар тем или иным предметом по голове. Из-за игр с дверями лифта его левое ухо навсегда осталось как бы пожеванным, и Гейтли предпочитает длинную по бокам прическу паж под горшок, чтобы скрывать изуродованное ухо. На одной скуле до сих пор вдавленная лиловая черта с 10-го класса, когда на вечеринке пацан из Северного Ридинга поспорил с ним на упаковку из дюжины банок, что вырубит его носком с мелочью, а потом врезал не по черепу, а под глаз. Вся линия нападения Беверли с трудом оттащила Гейтли от того, что осталось от пацана. В юности Гейтли славился как очень веселый, смирный и покладистый до определенного момента, но если ты этого момента достиг – уж лучше бы тебе бежать 40 ярдов быстрее 4.4 секунды.