Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Поразительно, но все это почти никак не повлияло на способности Гейтли к футболу, – но, в конце концов, он был предан футболу не меньше, чем оральным ЦНС-депрессантам. Хоть какое-то время. Тогда у него еще были дисциплина и строгие личные правила. Он употреблял Вещества только по ночам, после тренировок. Между 09:00 и 18:00 в течение сезона игр и тренировок – даже пивка ни капли, а перед самими играми в четверг вечером он позволял себе не больше одного дюбуа. В течение футбольного сезона он держал себя в ежовых рукавицах до самого заката, а потом уже отдавался на милость тротуаров и убаюкивающего гула. REM – фазу наверстывал на уроках. К первому году средней школы он вошел в команду «Минитмены» школы Беверли-Салем и оказался на академическом испытательном сроке. Большую часть дурной компании, с которой он корешился, отчислили на второй год средней школы за прогулы, оборот или что еще похуже. Гейтли держался до семнадцати.

Но Кваалюд, Кво-Вадисы и Перкоцет смертельны в плане домашки, особенно если залакировать «Хефенриффером» и экстра-особенно – если ты равнодушен к учебе, с диагнозом СДВ и уже тратишь всю самодисциплину на то, чтобы защитить от Веществ футбол. И – к несчастью – средняя школа и близко не высокие ступени образования в смысле влияния спортивных тренеров на учителей по вопросу спортсменов-и-оценок. Кайт помог Гейтли прорваться через математику и спецкласс по химии, а училку французского ради Гейтли и полуслабоумного тайт-энда пялил до потери пульса и закатывающихся косых глаз загорелый бабник – координатор нападения из «Минитменов». Но вот на английском Гейтли все-таки срезался к хренам. Все четыре учителя английского, к которым спортивное отделение сплавляло Гейтли, взяли в голову какую-то зиг-хайль-идею, что ставить проходной балл ребенку, который просто не понимает предмет, почему-то жестоко. И доводы спортивного отделения об особенно непростой домашней ситуации Гейтли и о том, что, завалив Гейтли и тем самым лишив возможности играть, его лишат единственной причины вообще учиться в школе, – все было, типа, тщербно. С английским был пан или пропал – или, как говорил Гейтли, «мой Ватер Лу». Четвертные сочинения еще можно было более-менее проскочить; у тренера по футболу имелись свои ботаны на подхвате. Но вот сочинения и тесты в классе добили Гейтли, у которого после заката просто не оставалось силы воли, чтобы выбрать феерически скучного «Итына Фрома» вместо Кво-Вадисов и «Хефенриффера». Плюс в любом случае к тому времени дирекция уже целых трех школ убедила его в том, что он попросту тупой. Но в основном это все Вещества. Один конкретный ботан, которого спортивное отделение Б.-С. С. Ш. приставило к Гейтли репетитором по английскому, по вечерам целый март провел в компании Гейтли, и к Пасхе весил уже 95 фунтов [220] 43 килограмма. , вставил кольцо в нос, заработал тремор рук и был помещен запаниковавшими благополучными родителями в реабилитационный центр для малолетних наркоманов, где всю первую неделю Отмены провел в углу, громко зачитывая «Вопль» на чосеровском английском. В итоге в мае второго года обучения Гейтли завалил экз по литературе, не набрал проходной балл на осень и на год ушел из школы, чтобы остаться в сезоне на предпоследний год учебы. И но вот тогда, лишившись одной из двух вещей, которым он был предан, Гейтли слетел с психических экстренных тормозов, и его шестнадцатый год до сих пор по большей части один серый пробел, не считая маминого нового красного ситцевого дивана для просмотра ТВ, а также знакомства со сговорчивым помощником фармацевта из Rite-Aid, страдающим от обезображивающей экземы и серьезных карточных долгов. Плюс воспоминания о чудовищном заглазном зуде и о рационе из бомж-пакетов из круглосуточных плюс овощей из маминой рюмки водки, пока она спала. Когда Гейтли наконец вернулся на второй год учебы и третий футбольный сезон в семнадцать лет и при 284 фунтах [221] 130 килограммов. веса, он был изнуренным, дряблым, чуть ли не нарколептиком, и на таком негибком графике потребностей, что ему каждые три часа нужно было 15 мг старого доброго гидрохлорида оксикодона из карманного бутылька «Тайленола», чтобы не трясло. На поле он вел себя как огромный заплутавший котенок – тренер отправлял его на ПЭТ-сканирование, опасаясь рассеянного склероза или Лу Герига [222] Лу Гериг – американский бейсболист, в 36 лет заболел боковым амиотрофическим склерозом; эту болезнь в США и Канаде называют «болезнь Лу Герига». ,– и даже версия «Итына Фрома» из «Классических комиксов» теперь была ему не под силу; а к этому последнему сентябрю неспонсированного времени его покинул и старый добрый Кайт, поступивший в Салемский государственный университет на фулл-райд на информационные технологии, так что Гейтли теперь остался один на один и с математикой и химией для отстающих.

В нападении Гейтли уже в третьей игре уступил место в стартовом составе большому ясноглазому первогоднику, который, по словам тренера, демонстрировал почти безграничный потенциал. Затем в конце октября случились циррозное кровоизлияние и кровоизлияние в мозгах у миссис Гейтли, как раз перед четвертными контрольными, которые Гейтли готовился запороть. Мужики в белых халатах со скучающим видом выдували синие пузыри, уложили ее в неторопливую скорую и отвезли без сирен сперва в больницу, затем в УДУ 365«Медикейда» за пляжем Йиррел в Пойнт-Ширли. Задние стороны глаз Гейтли так чесались, что он не смог даже выйти на красные выщербленные ступеньки крыльца, чтобы сказать адьос. В тот день он выкурил свою первую сигу, 100-мм из маминой дешевой недобитой пачки, которую она оставила. Он даже не вернулся в Б.-С. С. Ш. забрать вещи из шкафчика. Он больше никогда не играл в официальный футбол.

Возможно, я дремал. В дверном проеме появлялись, ждали ответа и исчезали новые головы. Возможно, я задремал. Мне вдруг пришло в голову, что если я не голоден, то есть необязательно. Мысль предстала почти настоящим откровением. Мне уже больше недели не хотелось есть. Я помнил время, когда хотел есть всегда, постоянно.

Затем в какой-то момент в дверях появилась голова Пемулиса – его странный утренний раздвоенный вихор на голове закачался, когда он оглянулся в коридор через каждое плечо. Правый глаз у него то ли дергался, то ли опух со сна; что-то с ним было не так.

– М-мяулло, – сказал он.

Я притворился, что прикрываю глаза от света.

– Доброе утречко, незнакомец.

Не в натуре Пемулиса извиняться, или объясняться, или переживать, что ты можешь подумать о нем что-то плохое. Этим он напоминал мне Марио. Непонятно, как это его почти царственное отсутствие неуверенности в себе сочетается с парализующей неврастенией на корте.