Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Теперь я переплел пальцы в решетку и смотрел, как меняется при вращении льющийся через нее свет.

– Будь другом? Достань мне с полки «Приятных людей в небольших удобных комнатах, где каждый сантиметр доступного пространства используется с поразительной эффективностью». Они где-то в десятке картриджей справа на третьей полке сверху в шкафу с развлечениями. Перемотай на 23:00, где-то 23:50? Последние пять минут или типа того.

– Третья полка сверху, – сказал я, пока он искал, притоптывая. – Все вещи Самого собрали на третьей полке.

Он искал.

– «Детские фотографии знаменитых диктаторов»? «Зубастый юмор»? «Кольцевой синтез наш враг»? Я даже не слышал о половине киношек твоего папы.

– «Друг», а не «враг». Либо неправильно надписали, либо этикетка так стерлась. И они должны быть по алфавиту. Он наверняка сразу после «Потока на поле».

– А я ведь пользуюсь лабораторией бедолаги, – сказал Пемулис. Он вставил картридж в плеер и включил экран, снова хрустнув коленями, когда присел перемотать на 23:50. Огромный экран зажужжал низко, потом все выше, когда начал разогреваться, затем экран подернуло молочно-голубым, как глаз мертвой птицы. Пемулис был босой, и я видел мозоли у него на пятках. Он небрежно отбросил коробку картриджа на диван или кресло за мной и посмотрел на меня. – И что еще за хрень этот ваш «Зубастый юмор»?

Я попытался пожать плечами против ворса ковра.

– По большей части именно о том, что заявлено в названии, – похороны прошли 5 или 6 апреля в Сент-Адальберте – маленьком городке, построенном вокруг картофельных баз, меньше чем в пяти километрах на запад от Великой Впадины. Нам всем пришлось лететь через Ньюфаундленд из-за количества запусков перемещения мусора той весной. И у коммерческих авиалиний тогда еще не было информации об уровне диоксина над Впадиной. Высокая облачность не позволила разглядеть побережье Нью-Брансуика, но мне сказали, что это к счастью. А на похоронной церемонии просто вышло так, что кружившая над нами чайка произвела прямое белое попадание на плечо синего блейзера Ч. Т., а когда он в изумлении из-за прямого попадания открыл рот, прямо в него влетела огромная голубая муха, которую оказалось непросто извлечь. Кое-кто смеялся. Событие не было каким-то значительным или драматичным. Маман, пожалуй, смеялась громче всех.

ТП-плеер запыхтел и щелкнул, и экран расцвел. На Пемулисе были тактические брюки, тэм-о-шентер и очки без линз, но не было обуви. Картридж стартовал близко к тому моменту, который я хотел пересмотреть, кульминационной речи протагониста. Пол Энтони Хэвен, все 50 килограммов, обеими руками вцепился в трибуну так, что было видно, что у него не хватает больших пальцев, его унылые крашеные пряди зачесаны на лысину, заметную потому, что он склонил голову, читая лекцию в омертвелом монотонном стиле, который так любил Сам. Из-за монотонности Сам и снимал Пола Энтони Хэвена, непрофессионального актера, бухгалтера в «Оушен Спрей» по профессии, везде, где требовалось омертвелое чиновничество: Пол Энтони Хэвен также сыграл грозного начальника в «Помаши бюрократу на прощание», комиссара пляжей и безопасности на воде штата Массачусетс в «Спасении утопающих – дело рук самих утопающих» и страдающего Паркинсоном корпоративного аудитора в «Юриспруденции низких температур».

«Отсюда заключаем, что истинный исход Потопа, как выяснилось, суть засуха, поколения гидрофобии в пандемических масштабах», – зачитывал вслух протагонист. За спиной у лектора на большом экране шла «Клетка» Сидни Питерсона. Серия планов студентов за партами – кто-то положил голову на руки, кто-то читает почту, кто-то складывает оригами, кто-то с равнодушным упорством ковыряет лицо, – говорила о том, что кульминационная лекция не кажется такой уж кульминационной зрителям в фильме. «Отсюда заключаем, что мы в отсутствие смерти как телеологического итога сами иссохли изнутри, лишились какойто жизнетворной жидкости, бесплодно умозрительны в мировоззрении, абстрагированы, концептуальны, не более чем галлюцинации Бога», – омертвело гундит профессор, не отрывая глаз от текста на трибуне. Критики и исследователи арт-картриджей, которые указывали на частое присутствие зрителей в фильмах Самого и полагали, что тот факт, что эти зрители всегда либо тупые и неблагодарные, либо жертвы какого-то жутко неудавшегося развлечения, выдает более чем сильную враждебность со стороны автора, за которым закрепилась репутация технически одаренного, но нарративно скучного, бессюжетного, статичного и недостаточно развлекательного, – эти предположения академиков кажутся в определенной степени обоснованными, но никак не объясняют невероятный пафос сцены, в которой Пол Энтони Хэвен читает лекцию толпе детей с тусклыми глазами, ковыряющих прыщи и отсутствующе рисующих каракули самолетиков и гениталий в конспектах, читает отупляюще-напыщенный бред 366: «Ибо хотя клинамены и тессера стремятся воскресить или ревизовать покойного предка, а кеносис и демонизация тщатся подавить сознание и память о покойном предке, наконец, именно художественная аскеза представляет истинное состязание, брань ни на жизнь, а на смерть с возлюбленным покойником», – голосом монотонным и усыпляющим, практически замогильным, – но при этом плачет, Пол Энтони Хэвен – плачет: пока целая аудитория-амфитеатр студентов проверяет почту, учитель кино не всхлипывает и не вытирает нос твидовым рукавом, но тихо плачет, без перерыва, так что слезы сбегают по исхудалому лицу Хэвена, и собираются на выдающемся подбородке, и падают, слегка поблескивая, за трибуну. А потом все это тоже начинает казаться знакомым.

Он не сразу начал воровать, Гейтли, когда стал наркоманом на постоянке, хотя иногда прикарманивал мелкие ценности в квартирах обдолбанных медсестер, которых иксил и у которых приобретал образцы. Вылетев из школы, Гейтли какое-то время работал на постоянке на букмекера с Северного побережья, также хозяина нескольких стрип-клубов вдоль шоссе № 1 в Согасе, Бледного Соркина, который вроде как задружился с Гейтли, еще когда тот играл в высококлассный футбол. Гейтли продолжал сотрудничать с Бледным Соркиным на полставки даже после того, как обнаружил свое призвание в краже со взломом, хотя и склонялся со временем все больше к менее обременительной нежестокой преступной деятельности.

Но где-то с восемнадцати до двадцати трех Гейтли и вышеупомянутый Джин Факельман – высоченный, сутулый, толстозадый, до странности похотливый и с рождения дерганый наркоман-дилаудидщик с рано появившимся пузом и моржовыми усами, которые, казалось, вели свою собственную нервную жизнь, – эти двое служили кем-то вроде полевых оперативников Бледного Соркина, принимали ставки, передавали их в Согас, доставляли выигрыши и собирали долги. Гейтли никогда особо не понимал, почему Соркина называют Бледным, ведь большую часть времени он для эзотерического лечебного режима от кластерной головной боли проводил под ультрафиолетовыми лампами и потому постоянно был такого блестящего цвета темного мыла, с профилем почти того же цвета и классической монетности, как у молодого бодрого пакистанского врача, который сказал Гейтли в больнице Милующей Божией Матери в Беверли, что ему ужясно жял, но после цирроза и циррозного инсульта миссис Г. оказалась на неврологическом уровне приблизительно брюссельской капусты, а потом дал указания, как добраться общественным транспортом до УДУ в Пойнт-Ширли.