Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Я недолго представлял, как Орто Стайс поднимает кровать и прикручивает ее к потолку, не разбудив Койла. Дверь в нашу комнату осталась нараспашку после того, как Марио ушел с Койлом искать кого-нибудь с мастер-ключом. Отрава и Вагенкнехт ненадолго засовывали головы и звали позырить на карту Тьмы, и удалялись, не дождавшись ответа. На втором этаже было довольно тихо; большинство все еще копалось в столовой, в ожидании какого-нибудь объявления про погоду и команды квебекцев. Снег бил по окнам с песчаным звуком. Из-за угла падения ветер как бы свистел в одном углу здания общежития, и свист то раздавался, то затихал.

Потом я услышал в коридоре походку Джона Уэйна, легкую, ровную и мягкую, походку человека с великолепно развитыми икрами. Услышал его тихий вздох. Затем, хотя я и не видел двери, миг или два я откудато точно знал, что Джон Уэйн заглянул в открытую дверь. Я чувствовал это ясно, почти болезненно. Он смотрел, как я лежу на линдисфарнском ковре. Не чувствовалось накапливающегося напряжения человека, который не уверен, заговорить или нет. Когда я сглатывал, чувствовал, как двигалась вся оснастка моего горла. Нам с Джоном Уэйном обычно было не о чем говорить. Между нами не было даже враждебности. Он так часто ужинал с нами в ДР потому, что был накоротке с Маман. Маман и не старалась скрывать привязанности к Уэйну. Сейчас его дыхание позади меня было легким и очень ровным. Без расточительства, полная утилизация каждого вдоха и выдоха 382.

Из нас троих больше всего времени с Самим проводил Марио, иногда путешествуя с ним на съемочные площадки. Я понятия не имел, о чем они разговаривали или насколько открыто. Никто из нас даже не спрашивал об этом Марио. Я осознал, что удивляюсь, почему так.

Я решил встать, но на деле не встал. Орин был убежден, что Сам был девственником, когда под сорок познакомился с Маман. Мне в это не верится. Орин также признает, что, без сомнений, Сам оставался верен Маман до конца, что его привязанность к невесте Орина была не сексуального характера. У меня вдруг перед глазами встало четкое видение, как Маман и Джон Уэйн заключают друг друга в какие-то сексуальные объятья. Джон Уэйн находился в сексуальной связи с Маман приблизительно со второго месяца своего появления. Они оба были экспатами. Я еще не смог определиться с чувствами к этой связи, как и к самому Уэйну, не считая уважения к его таланту и полной отдаче. Я не знал, известно ли о связи Марио, не говоря уже о бедном Ч. Т.

Я был не в состоянии представить Самого и Маман в откровенном сексуальном контакте. Уверен, с этой трудностью, когда речь заходит о родителях, сталкивается большинство детей. Секс Маман и Ч. Т. я представлял одновременно неистовым и усталым, с каким-то обреченным безвременным фолкнеровским ощущением. Я представлял, что пустые глаза Маман все время открыты и смотрят в потолок. Я представлял, что Ч. Т. не затыкается, все болтает и болтает о том, что происходит между ними. Мой копчик онемел из-за давления пола сквозь тонкий ковер. Бэйн, аспиранты, коллеги по грамматике, японские хореографы, Кен Н. Джонсон с волосатыми плечами, врач-мусульманин, которого Сам переносил с особенным трудом, – все эти контакты были представимыми, но какими-то будничными, в основном экзерсисом в атлетизме и гибкости, различных конфигурациях конечностей, с настроением скорее сотрудничества, нежели соучастия или страсти. Как правило, я представлял, что Маман от начала до конца без выражения смотрит в потолок. Страсть соучастия, наверное, приходила позже, с ее потребностью удостовериться, что контакт остался тайным. Если отбросить аллюзии к Питерсону, задумался я, нет ли какой-то слабой связи между этой страстью к тайне и тем фактом, что Сам снял столько фильмов под названием «Клетка», и что актеромлюбителем, к которому он привязался больше всего, была та девушка в вуали, любовь Орина. Я задумался, возможно ли лежать на спине и сблевать так, чтобы не вдохнуть и не захлебнуться рвотой. Китовый фонтан. Немая сцена с Джоном Уэйном и моей матерью в воображении получилась не особенно эротичной. Образ был цельным и предельно резким, но и каким-то неестественным, будто поставленным. Она откидывается на четыре подушки, что-то между сидя и лежа, глядя вверх, неподвижная и бледная. Уэйн, стройный, с бронзовыми конечностями, гладко мускулистый, также совершенно неподвижный, лежит на ней – незагорелый зад поднят, его пустое узкое лицо между ее грудей, его глаза не моргают, а тонкий язык выстреливает, как у одуревшей от жары ящерицы. И так и лежат.

Она была не дурочка – поняла, что, скорее всего, ее отпустили, чтобы посмотреть, куда она пойдет.

Она пошла домой. Она пошла в Хаус. Успела, наверное, на последний поезд перед закрытием метро. Дорога под снегом от Содружки до Военно-морского в сабо и юбке заняла целую вечность, и вуаль промокла насквозь и облегала черты лица. Хотя она и так уже была готова снять вуаль, чтобы избавиться от дамочки-федерала размером с внешнего полузащитника. Сейчас она была похожа на бледно-льняную вариацию самой себя. Но в снегу все равно никто не встретился. Она решила, что если поговорить с Пэт М., то можно будет убедить Пэт М. поместить ее в карантин к Кленетт и Йоланде, не подпускать к ней Закон. Она расскажет Пэт и про инвалидные коляски, попытается уговорить разобрать пандус. Видимость была такая плохая, что она смогла различить ее, только когда прошла Сарай, – машину шерифа округа Мидлсекс, с внушительными зимними шинами, синими проблесками, на холостом ходу на улочке перед пандусом, с дворниками на «Случайной», с полицейским за рулем, рассеянно поглаживающим лицо.

Он говорит:

– Я Майки, алкоголик, наркоман и вообще больной урод, врубаетесь?

И они смеются и кричат: «Врубаемся», – пока он стоит, чуть покачивая кафедру, слегка размытый из-за вуали, размазывая половину лица лапищей грузчика, думая, что сказать. Это очередной карусельный вечер, где каждый спикер выбирает следующего из прокуренной обеденной компании, чтобы тот подбежал к оргалитовой кафедре, думая на ходу, что сказать, и как, за отведенные каждому пять минут. У председателя за столом у кафедры – часы и гонг из магазина сувениров.

– Ну, – говорит он, – ну, я тут вчера видел, как возвращается старый Майки, врубаетесь? Перепугался нахуй. Как, значит, было: я думал пойти со своим шкетом в боулинг шары покатать. Со своим шкетом. Ему как раз давеча гипс сняли. Ну, я весь довольный и все дела – и выходной, и шкета повидаю. По трезвяку один на один со шкетом. И так далее и тому прочее. Ну, вот я довольный как удав и все такое, из-за шкета, врубаетесь? Ну, че, звоню я своей сестричке-суке. Он у них живет, у мамки с сестрой, так что звоню я сестре, можно забрать шкета в такое-то время и все дела. Потому что, ну знаете, по суду мне нужно от одной из них блядское согласие, чтобы даже повидать шкета. Врубаетесь? Это из-за запретительного приказа на старого Майки, с давних времен. Нужно их разрешение. И я, че, смирился, «ладно», говорю, ну и звоню весь такой смиренный и довольный как удав сестричке за согласием, и она от щедрот души говорит мне подождать, чтоб спросить у мамки. И вот дают они согласие, наконец-то. И ну я, че, смиряюсь, врубаетесь? И говорю, я думал подъехать в такое-то время и все дела, а сестричка мне, мол, я че, и спасибо не скажу? Да с наездом таким, врубаетесь? И я, мол, че за нах, тебе теперь что, пирожок с полки дать, что ты мне моего же шкета разрешаешь встретить? И сука бросает трубку. Ох. Ох блять. Вот с самого судьи с приказом они обе такие, с наездом, мамка с сестричкой. Ну, и как она бросила трубку, старый Майки тут же показал нос, и я поехал к ним, и да, ладно, расскажу как есть, паркуюсь прям на их сраном газоне, и иду, и звоню, и такой, мол, хуй соси, сука, и мамка у нее за спиной в коридоре, а я, мол, хули трубку бросаешь, охренела, по голове себе постучи, тебе самой лечиться надо, врубаетесь? И им обоим вместе эта вербальная ремарка как-то не в жилу, да? Сука чуть не ржет там и мне, мол, это я ей говорю лечиться?