Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Словосочетание, которое лучше всего описывает феномен щелистости отверстия стакана, – наверное, «перспективное сокращение».

Инфантилист из КЦР наверняка поддержал бы старину специалиста по горю в вопросе, как себя чувствует человек, Маман которого стареет у него на глазах. Такие вопросы становятся практически коанами: приходится врать, потому что по правде ответ – «Никак», а в терапевтической модели это считается хрестоматийным враньем. Жестокие вопросы – те, что вынуждают тебя врать.

То ли наша, то ли соседская кухня была обита каштановыми панелями и завешана формами для паштета и букетами гарни. На этой кухне стоит неопознанная женщина – не Аврил и не миссис Кларк – в облегающих вишневых слаксах, лоферах на босу ногу, держит ложку-мешалку, над чем-то смеется, на ее щеке – длиннохвостая комета муки.

В голову вдруг почти ворвалась мысль, что мне не хочется играть сегодня днем, даже если для выставочной игры все-таки найдут помещение. Даже не нейтральное отношение, понял я. Я бы в целом предпочел не играть. Что бы об этом сказал Штитт – и что бы сказал Лайл. Я не смог удерживать мысль достаточно долго, чтобы представить реакцию Самого на мой отказ играть, если бы она вообще была.

Но этот человек снял «Сообщника!», это его чувствительность пропитывала гетеро-хардкорные «Ленты Мебиуса» и садоперидонтологический «Зубастый юмор», и несколько других проектов, всесторонне отвратительных и извращенных.

Затем в голову пришла мысль, что можно выйти и подстроить травму, или протиснуться в окно на черной лестнице ДР, пролететь несколько метров до высокого сугроба, приземлиться на больную лодыжку и хорошенько ее повредить, чтобы играть не пришлось. Что можно тщательно спланировать падение с наблюдательного насеста на кортах или зрительской галереи того клуба, куда Ч. Т. и Маман пошлют нас фандрайзить, и так тщательно плохо упасть, что разорву связки лодыжки и больше никогда не буду играть. Больше никогда не придется, никогда не понадобится. Я могу стать невинной жертвой несчастного случая и вылететь из игры, будучи на взлете. Стать предметом сочувственной, а не разочарованной жалости.

У меня не получилось развить эту фантастическую мысль, чтобы вычислить, ради кого я готов себя покалечить, чтобы избежать (или пережить) его/ее разочарования.

А потом ни с того ни с сего я вспомнил, что же такого трогательного сказал Орину Сам. Это касалось «взрослых» фильмов, которые, судя по тому, что я видел, слишком откровенно грустные, чтобы быть понастоящему пошлыми, или хотя бы действительно развлекательными, – впрочем, прилагательное «взрослые» здесь само по себе неудачно.

Орин рассказывал, что однажды ему, Смозергиллу, Флешету и, помоему, старшему брату Пенна в руки попала магнитная запись какогото старого хардкора – «Зеленой двери» или «Глубокой глотки», что-то из этих древних кладезей целлюлита и эякулита. Тут же зародились возбужденные планы засесть после Отбоя в КО3 и украдкой посмотреть кассету. В Комнатах отдыха тогда стояли эфирные телевизоры и магнитные видеопроигрыватели, образовательные магвиды от Гэллуэя и Брейдена, и т. д. Орину и Ко тогда было около пятнадцати, гормоны бушевали – парни чуть не подпрыгивали от перспективы посмотреть настоящую порнуху. Хотя в Уставе и есть правила о выборе видео для просмотра, Самого сложно было назвать блюстителем дисциплины, а Штитт еще не обзавелся Делинтом – первое поколение эташников, по сути, делало вне корта что хотело, главное – чтобы втайне.

Тем не менее слухи о «взрослом» фильме разошлись, и кто-то – наверняка сестра Мэри Эстер Тод, Руфь, тогда выпускница и настоящая заноза, – настучал о культурной программе мальчиков Штитту, который довел вопрос до сведения Самого. Орин сказал, что Сам вызвал только его в кабинет ректора, где в те времена была еще только одна дверь, которую Сам попросил Орина прикрыть. Орин помнил, что не заметил ни капли неловкости, обычно сопровождавшей попытки Самого насаждать строгую дисциплину. Напротив, Сам предложил Орину сесть, и налил ему лимонад, и встал к нему лицом, оперевшись копчиком на передний край своего стола. Сам снял очки и аккуратно помассировал закрытые глаза – почти драгоценно, свои старые глаза, – как когда впадал в раздумья и печаль, как знал Орин. Чтобы вывести всю задумку на чистую воду, хватило всего одного-двух мягких вопросов. Самому было невозможно врать; почему-то не хватало духу. Это при том, что Орин превратил вранье Маман почти в олимпийский спорт. Так или иначе, Орин быстро раскололся.

И его глубоко тронуло то, что сказал тогда Сам, говорил мне Орин. Сам сказал Орину, что не собирается запрещать смотреть, если им так хочется. Но просто, пожалуйста, втайне, только Бэйн, Смозергилл и круг ближайших друзей Орина, никого моложе и никого, чьи родители потом могут об этом прознать, – и ради бога, чтобы это не дошло до твоей мамы. Но что Орин уже взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения насчет развлечений, и если он решил, что хочет посмотреть. И так далее.

Но Сам сказал, что если Орину интересно его личное, отцовское в противовес ректорскому, мнение, то ему, отцу Орина – хотя он и не запрещает – хотелось бы, чтобы Орин пока не смотрел хардкор-порно. Он сказал это с такой безапелляционной серьезностью, что Орин не мог не спросить, почему же. Сам погладил подбородок и несколько раз поправил очки, и пожал плечами, и наконец ответил, что, наверное, боялся, что из-за фильма у Орина сложится неправильное представление о сексе. Он лично предпочел бы, чтобы Орин подождал, пока не встретит человека, которого полюбит настолько, чтобы заняться сексом; и занялся с этим человеком сексом, чтобы он подождал, пока не испытает сам, каким глубоким и действительно трогательным может быть секс, прежде чем смотреть фильм, в котором секс представлен не более чем движением одних органов внутри других – безэмоциональным, чудовищно одиноким. Он сказал, что после какой-нибудь «Зеленой двери» у Орина могло сложится ущербное, одинокое представление о сексуальности и этого Сам, кажется, боялся.

И вот что бедный старый О., по его словам, нашел таким трогательным, – предположение Самого, что О. еще девственник. А из-за чего мне стало так жалко Орина – так это из-за того, насколько, очевидно, это не имело отношения к тому, что пытался объяснить Сам. Больше я не слышал, чтобы Сам был с кем-нибудь таким же открытым, как в тот раз, и мне почему-то казалось ужасно грустным, что он потратил этот момент на Орина. У меня с Самим ни разу не было даже близко такого открытого или сокровенного разговора. Мое самое сокровенное воспоминание о Самом – его колючий подбородок и запах шеи, когда я засыпал за ужином и он относил меня наверх. Шея у него была тощая, но с хорошим мясистым теплым запахом; теперь он у меня почему-то ассоциировался с ароматом трубки тренера Штитта.