Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Можно предположить, что причина столь долгой одержимости кино в том, что здесь Сам так и не добился успеха или признания. Мы сошлись с Марио на том, что по этому поводу тоже расходимся во мнениях.

Переезд из Уэстона в ЭТА занял почти год. Маман многое связывало с Уэстоном, и она тянула время. Я тогда был довольно маленький. Я раскинулся на ковре в нашей комнате и пытался вспомнить детали нашего дома в Уэстоне, жулькая пульт ТП пальцами. У меня нет такой памяти на детали, как у Марио. Одна из дорожек распространения просто панорамировала по небу и горизонту метрополии Бостона с высоты Хэнкок-тауэр. На диапазоне FM WYYY, похоже, вело прогноз погоды через мимесис, передавая в эфир белый шум, пока, несомненно, студенты-сотрудники курили бонги в честь бури, а потом шли кататься с церебральной крыши Союза. Камера с Хэнкок нашла черепной свод Союза МТИ, борозды на крыше которого забило снегом прежде, чем покрыло все здание, – жуткий орнамент белого на фоне темно-серой крыши.

Единственным ковром в нашей комнате в общежитии было масштабированное перевирание ковровой страницы из Линдисфарнского евангелия, на котором, если очень пристально вглядеться, в византийском плетении вокруг креста можно найти маленькие порнографические сценки. Я приобрел ковер много лет назад в период острого интереса к византийской порнографии, вдохновленного пикантной, как мне тогда казалось, ссылкой в Оксфордском английском словаре. Я тоже серийно сменял одержимости, в детстве. Я изменил угол своего положения на ковре. Я пытался улечься вдоль какого-то узора мира, который почти не чувствовал, с тех самых пор, как мы с Пемулисом бросили. Не чувствовал узор, не мир. Я осознал, что не могу отличить собственные визуальные воспоминания об уэстонском доме от воспоминаний о том, как Марио подробно пересказывал свои воспоминания. Я помню трехэтажный поздневикторианский особняк на низкой тихой улочке с вязами, переудобренными газонами, высокими домами с овальными окнами и верандами с сетками. У одного дома торчал шпиль в виде ананаса. Низкой была только сама улица; дворы возвышались над ней, а дома были такими высокими, что широкая улица тем не менее казалась задушенной – какой-то филигранно обрамленной тесниной. Там как будто всегда стояли лето или весна. Я помнил, как разносился над головой высокий голос Маман от двери веранды, звал нас, когда опускались сумерки и в каком-то линейном порядке в кованых свинцовых фрамугах над дверями домов загорался свет. То ли нашу, то ли чужую подъездную дорожку окаймляли беленые камешки в форме бус или драже. Запутанный сад Маман на заднем дворе окружала изгородь из деревьев. Сам на веранде, помешивает джин-тоник пальцем. Пес Маман С. Джонсон, еще не кастрированный, охваченный психозом в просторном огороженном загоне впритык к гаражу, носился по нему кругами, когда гремел гром. Запах «Нокземы»: Сам за спиной Орина в ванной на втором этаже, возвышается над ним, учит Орина бриться против роста волос, вверх. Я помню, как, когда к загону подходил Марио, С. Джонсон подпрыгивал на задние лапы и перебирал по ограде: звон сетки-рабицы. Круг земли в загоне, вытоптанный орбитой С. Дж., когда гремел гром или пролетали самолеты. Сам на стульях разваливался и забрасывал одну ногу на другую, но все равно упирался ими обеими в пол. Когда он смотрел на тебя, то держал подбородок на ладони. Мои воспоминания об Уэстоне похожи на немые сцены. Скорее снимки, чем фильмы. Странное отдельное воспоминание о летних мошках, что мельтешили над косматой головой зверя в фигурной живой изгороди соседей. Наши круглые кусты, подстриженные Маман плоско, как столы. Снова горизонтали. Щебет машинок для подрезки, с ярко-оранжевыми проводами. Глотать слюну приходилось почти с каждым вдохом. Я помнил, как шаткой поступью карапуза взбирался по цементным ступенькам с улицы к поздневикторианскому особняку с двускатной мансардной крышей, который из-за узкой высоты со ступенек был похож на свисающую вязкую каплю: резные деревянные свесы, волнистая черепица обветренного красного цвета, цинковые стоки, которые чистили аспиранты Маман. Синяя звезда в переднем окне и слова «Мама квартала» [231] Канадская программа «Родители квартала»: если на доме висел подобный знак, любой ребенок мог прийти туда и ему бы оказали любую помощь. , которые всегда как будто подразумевали либо что она родила квартал, либо какое-то таинственное действие в прошедшем времени. Внутри прохладно, темно и пахнет «Лемон Пледж». У меня не осталось визуальных воспоминаний о матери без белых волос; варьировалась разве что длина. Телефон с тональным набором, с уходящим в стену проводом, на горизонтальной поверхности в алькове у передней двери. Полы из пробкового дуба и настенные полки от застройщика из дерева с запахом дерева. Жуткий принт в рамочке, на котором Ланг режиссирует «Метрополис» в 1924 году 381. Громоздкий черный сундук с жиковинами из латуни. Несколько старых тяжелых теннисных наград Самого – книгодержателями на полках. Этажерка, заставленная старомодными кассетами с магнитными лентами в ярких броских коробках, группка фаянсовых фигурок на верхней полке этажерки, которая таяла фигурка за фигуркой, опрокинутых Марио, когда он спотыкался или его толкали. Сине-белые кресла с пластиковыми чехлами на сиденьях, от которых потели ноги. Диван, обтянутый какой-то джутообразной иранской шестью, окрашенной в цвет смеси песка с пеплом, – возможно, соседский. Несколько сигаретных ожогов в ткани подлокотников дивана. Книги, кассеты, кухонные банки – все расставлено по алфавиту. Все до рези в глазах чисто. Несколько капитанских стульев с реечными спинками, контрастирующих рыжеватых оттенков отделки «фруктовое дерево». Сюрреалистическое воспоминание о запотевшем зеркале в ванной с ножом, торчащим из стекла. Тяжелая стереотелевизионная консоль, серо-зеленого ока которой я боялся, когда телевизор был выключен. Некоторые воспоминания явно перепутанные или приснившиеся – Маман не потерпела бы дома диван с ожогами.

Венецианское окно на восток, в направлении Бостона, с бордовыми буквами и синим солнцем в свинцовой паутине. Летний закат засахаренного цвета за этим окном, когда я смотрел телевизор по утрам.

Высокий худой тихий мужчина, Сам, с раздражением от бритья, в погнувшихся очках и коротковатых чинос, с тощей шеей и сутулыми плечами, который прислонился в сладком свете из восточного окна копчиком к подоконнику, кротко помешивая пальцем в стакане с чем-то, пока Маман говорила ему, что давно оставила всякие разумные надежды, что он услышит, что она ему говорит, – эта молчаливая фигура, от которой в моей памяти остались в основном только бесконечные ноги и запах крема для бритья «Нокзема», кажется, до сих пор не вяжется у меня в голове с чувствительностью того же «Сообщника!». Невозможно представить, как Сам придумывает содомию и лезвия, даже теоретически. Я лежал и почти помнил, как Орин рассказывает мне о чем-то трогательном, что однажды сказал ему Сам. Что-то в связи с «Сообщником!». Воспоминание вертелось где-то у самой границы сознания, и его недоступность, как на кончике языка, слишком напоминала преамбулу очередной атаки. Я смирился: мне не вспомнить.