Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Я видела их. Я спряталась за гардину, когда они пришли. Карлос тоже был с ними, мой молодой красивый цыган. Он выглядел таким печальным, что я сразу заплакала. Я не спущусь к ним, чтобы мне не стало еще грустнее. Я не могу теперь пойти замуж за Карлоса, потому что я уже замужем.

Мама, почему ты не пришла на мою свадьбу? Зачем ты меня обманула? Зачем ты говорила, будто это так чудесно? Это совсем не чудесно, мама. Мне казалось, я умру. Я проплакала целую ночь.

Почему замужем чувствуешь себя такой одинокой? Ты должна была объяснить мне это. Ведь ты тоже одинока, мама, и ты у меня единственная подруга. Объясни мне, чем же это чудесно, если это так больно и течет столько крови? Он меня даже не приласкал. Почему нельзя сказать правду? Зачем врать и говорить, будто это чудесно? Или у вас, сумасшедших, всегда говорят: чудесно, когда на самом деле — ужасно? Может, у вас и слова сумасшедшие?

Мамочка, я не чувствовала ничего, кроме боли. Я три дня пролежала в постели и все плакала. А когда я сказала папе, что я теперь замужем, он тоже заплакал. Я ходила к тете Гедель, а она била меня по щекам и сделала мне очень больно там, внизу. Потом я опять лежала в постели и плакала от боли.

Вы все сошли с ума, если считаете это чудесным. Когда я лежу в постели одна и глажу себя, это гораздо лучше, только очень грустно.

Наверное, мама, ты никогда не увидишь моего мужа. Папа говорит, что муж больше не придет ко мне. Не знаю почему. Может, для моего мужа это было так же ужасно, как для меня? Тогда он такой же сумасшедший, как вы все, если он снова придет ко мне.

Мать не должна рассказывать дочери небылицы вроде тех, что ты мне рассказывала, мама. Даже цыгане не говорили мне такой ерунды. Карлос заплакал, когда я сказала, что не могу пойти за него замуж. Он целовал мне руку и называл меня принцессой. Потом он пил вино и улыбался мне, но сам был еще печальней, чем раньше. Цыгане никогда не говорили мне, будто это чудесно.

Муж не целовал меня и не ласкал. Он схватил меня и повалил, я почти потеряла сознание. Он разорвал мне платье. Сначала я смеялась, потому что он был неловок, а потом заплакала от боли; мне было очень больно, мама. И он не поцеловал меня. Он сказал, что не целуется с сумасшедшими, и ударил меня кулаком в лицо, я даже захлебнулась кровью.

Почему ты не пришла ко мне на свадьбу, мама?

Мать должна знать, когда ее дочка выходит замуж. Ты должна была знать, даже если мне самой было неизвестно об этом. А я ведь и правда ничего не знала.

Я даже не знала, что он хочет на мне жениться.

А теперь ты его не увидишь. Он даже имени своего не сказал. Помню только, как от него разило перегаром.

Ах, мамочка, все мы, женщины, сумасшедшие. Зачем мы выходим замуж, если это так больно? Зачем, если нас не ласкают и не целуют? Только течет наша сумасшедшая кровь и больно, когда бьют кулаком.

Мама, я теперь хожу в сад по ночам. Может, там я снова встречу своего мужа? Надо спросить, как его зовут. Пусть скажет хотя бы фамилию. Замужняя женщина должна знать свою новую фамилию.

Внизу поют цыгане. Я слышу голос Карлоса. Он спрашивает, где принцесса, и очень грустит. Цыгане ходят в гости только к нам с папой. Только сюда, больше ни к кому. Очень они расстроятся, если не увидят свою принцессу. Но я не выйду к Карлосу. Ведь теперь я замужняя женщина, хотя и не знаю своей новой фамилии.

Мамочка, если бы у тебя было хоть немножко ума, не рождала бы ты свою дочку на белый свет. Вот что получается, когда родители — сумасшедшие.

После смерти Хорна Бахофен изо всех сил старался занять мое место. Он писал письма, вел телефонные разговоры, усердно собирал мои бумаги и раздувал вечно тлеющее недовольство аппарата, чтобы оно переросло в прямое неподчинение. Крысиные усики навострились, зашипели змеиные языки. Я чувствовал успехи Бахофена по поведению моих сотрудников, по их взглядам. Прилежный, как крот, он копал под меня и неплохо продвигался вперед, я это видел по его с каждым днем все более просветленному лицу, ощущал по его подлой изобретательности, энергичности, которая заметно молодила его, придавала ему бодрой жизнерадостности. Пожалуй, он добивался столь легких успехов потому, что я сам слишком уж упрощал его задачу. Рос счет моих ошибок и промахов, а смерть Хорна должна была по плану Бахофена послужить завершением пирамиды, которая погребет меня под собой.

История с Хорном готовила мой конец. В середине августа заседание горсовета раскритиковало меня за потерю бдительности. Материалы следствия по делу Хорна стали для Бахофена надежным бастионом. В отчете по этим материалам меня упрекали за ослабление руководящей роли горсовета, за попустительство вражеским проискам. Кроме того, я пренебрег якобы советами и предупреждениями бдительных товарищей (подразумевались Бахофен и Бронгель), нарушая принцип коллективности руководства. Мне пришлось оправдываться перед горсоветом, и делал я это глупо, беспомощно. А все из-за того, что я никак не мог признать Бахофена действительно серьезным противником. Мне казалось, не стоит обращать внимание на клопа, пусть себе воняет. Это было самой большой моей ошибкой, хотя она и не фигурировала в списке, составленном Бахофеном. Типичная ошибка дилетанта. Любой стратег перечислил бы мне немало сражений, проигранных только оттого, что победа казалась неизбежной. Теперь я постиг, что и к клопу нельзя относиться с пренебрежением.

В конце сентября Бахофен стоял на пороге полного успеха. Он был настолько уверен в своем триумфе, что набрался наглости винить меня, говоря о самоубийстве Хорна. Я не сумел предотвратить драматического исхода, упрекал он меня на очередном заседании горсовета, ибо систематически потакал проискам классового врага, мешал раскрытию преступления, а тем самым возможному осознанию вины и раскаянию. Ведь самоубийством Хорн все-таки признал свою вину, признал перерожденческие, антисоциалистические умонастроения. Это самоубийство превратилось в почти роковую неизбежность только из-за слепоты некоего руководящего работника; само же по себе оно бессмысленно, и его вполне можно было бы не допустить. Я оставил без ответа эту гнусную инсинуацию, хотя знал, что мое молчание может быть истолковано как признание собственной вины; к этому моменту я мог положиться лишь на двух членов горсовета, остальные были за Бахофена, да и в районном руководстве у меня почти не было поддержки.

Вечером после этого заседания горсовета я рассказал Ирене о том, что меня, вероятно, сместят с должности бургомистра, и мы договорились как можно скорее уехать из Гульденберга.

Но спустя одиннадцать дней, за две недели до отпуска, я сидел на своем месте прочнее, чем прежде, а Бахофен каялся и унижался, лишь бы остаться в горсовете. Он настойчиво и неустанно двигался по служебной лестнице. И вот теперь вся его поганая работа свелась на нет из-за одного-единственного письма. Меня спасли не мой опыт, не моя находчивость, а одно из многих писем Бахофена — письмо, оказавшееся лишним.