Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Ходил к Ленину, к бетонному истукану, стоящему на стрелке Волги и Волго-Донского канала, проложенного немецкими военнопленными, к самому большому Ильичу в мире – в честь него получил свое второе имя Михаил Швердт, ему был посвящен, – вдруг что-то откроется там, на берегу, под сенью монумента? Но было пусто, двигались в отдалении речные текучие миры, и день молчал. Ездил он и в дальнее Заволжье, в степи, где были лагеря военнопленных; но там были только занесенные снегом пустоши, царство ветра.

Кирилл сходил туда, где жил Владилен, где на четвертом этаже были окна проданной теперь квартиры, выходящие во двор, некогда блиставший под солнцем яичной краской стен. Краска облупилась, гипсовые орнаменты проела вода, падающая мимо покосившихся водосточных труб; балконы накренились, выпавший цемент обнажил их арматурные костяки. Максим рассказывал ему, что эти кварталы строили в первое десятилетие после войны, когда город еще задумывался как храм Сталина, а не храм Битвы, и потому на стенах не было военных символов: только пышные снопы, виноградные грозди, корзины фруктов – образы послевоенного ветеранского рая, воплощенная греза. И Кириллу казалось, что эти дома и разрушаются не по законам распада материальности, а по законам разрушения грезы – скоротечно. Тут не было Владилена – только многоликий призрак ушедшего поколения, которое начало войну сержантами, лейтенантами, а потом превратилось в сакральные фигуры, в героических предков, чьей кровью оплачен каждый вздох и шаг молодых.

Только в последний день Кирилл поехал на Мамаев курган; он опасался этого места – как слишком яркого, слепящего прожектора. Он поехал на трамвае, подземном трамвае, ходящем по тоннелю, как поезда метро; обманулся – сел в тот трамвай, что, как он думал, идет к кургану, но трамвай повез его в обратную сторону.

Странный трамвай, где перепутаны лево и право; и Кирилл подумал, что в этом городе вообще все перемагничено диким напряжением битвы, изменены полюса, трамвай идет по правилам левостороннего движения, а Родина-мать с мечом географически стоит так, будто поднимает немцев в атаку.

Здесь точка разворота судеб и времен на 180 градусов, точка смены плюса и минуса, низа и верха, всех значений.

Отсюда – бытовая мифология, треп про линию разлома тектонических плит, про геопатогенные зоны; отсюда – советское пропагандистское травестирование, фото замерзающих немецких солдат в женской одежде – немцы обабились, а русские возмужали; отсюда – Ника Сталинградская, ревностная богиня с лицом, искаженным оргазмом смерти, оставляющая обреченные войска Паулюса и навсегда переходящая к превозмогающим русским; не Родина-Мать – в советской культуре мать асексуальна, неженственна, – а неимоверно, страстно желанная Богиня Победы, впервые в ту войну понесшая в Сталинграде от советского штыка; фаллические штыки, гранитные стелы, выросшие как грибы из братских могил, тщательно, подчеркнуто прорисованные на фресках кургана длинные, толстые стволы орудий, танков, винтовок, – Кирилл впервые ясно ощутил дух вакхической солидарности, языческого экстатического опьянения оргией Победы, закодированный в памятниках; дух того не-христианского преображения, что сделал Михаила Владиленом-победителем окончательно.

Кирилл поднялся по длинной лестнице мимо гипсовых и бетонных солдат, вросших в рукотворные кирпичные руины, несущих раненого товарища, повергающих ощерившегося змея, – сквозь зал памяти, где белая рука, растущая из-под земли, держит факел, – к знобкому подножью статуи, к мощеной, идущей зигзагом тропке, вдоль которой сверкали синими мерцающими глазками лабрадоритовые плиты первых героев, лучших из лучших, – тех, чьими жизнями был вымощен путь к победе. И тут, на ледяном ветру, пахнущем окалиной, летящем с севера, со стороны заводов, где в разрушенных цехах проходила когда-то сквозь стены, трубы и печи линия обороны, – Кирилл остановился.

Чтобы одни победили, кто-то другой должен был проиграть; чтобы Владилен стал другим, кто-то еще должен измениться, историческое пространство для изменения не возникает просто так, оно непреложно требует взаимности, ответных шагов; необходим тот, кто упустил победу – и понял то, что не дано понять победителю; Немец-священник, немец – Солдат-калека, сводное альтер эго Владилена-Офицера, ставшего воином-победителем потому, что кто-то другой перестал им быть.

И Кирилл понял, что судьба Священника, Солдата-калеки отыщется как бы сама собой, позже и не здесь; а отсюда, с высоты, где было повернуто время войны, где одна сторона обрела будущее, а другая его потеряла, ему было видно тех, кто не дожил до этого часа. От спасшегося Владилена Иванова его мысль обратилась ко всем погибшим Швердтам.

Кирилл был поражен, как мало бумаг осталось от двадцатых и ранних тридцатых, когда семья вроде бы выбралась на берег нового времени, прижилась в новой стране.

Да, отца Софьи, священника, сослали на Соловки, откуда он не вернулся, однако никого больше не тронули; все-таки отобрали усадьбу – но удалось сохранить две комнаты в бывшем особняке Густава. Дети учились в школе, потом – все-таки отец был красным командиром – поступили в институты, в училища.

Казалось бы, в этом времени нечего было скрывать, незачем жечь потом бумаги, – а сохранилось буквально два-три листка, меньше, чем от времен более поздних и более опасных.

В усадьбе хватало места всем, и семье, и родне. В двух комнатушках, разгороженных внутри большой старой комнаты, семейство уже не помещалось. Так началось рассеяние, разбегание, разлет; взрослевшие дети перебирались в углы к знакомым, на съемные клетушки; некогда Арсений раздал детей в разные города – и те же силовые векторы растаскивали их дальше, семья, в которой что-то не сцепилось, не скрепилось, быстро рассып а лась.

Письма были редки. И Кириллу нарисовался какой-то общий предмет молчания, какой-то слон в гостиной, которого все стараются не замечать; это была собственно жизнь, в которой у каждого возникали свои пути, своя мера лояльности советскому строю; это-то, самое главное, никто и не обсуждал. Арсений, думал Кирилл, мучился тем, что не успел, не вытащил семью, – и бессильно наблюдал, как отчуждаются дети. Он сам далеко ушел по советской стезе, так же служил военным врачом, но, кажется, так и остался – внутри – заложником двух недостающих недель.

Арсения арестовали в тридцать седьмом году, в октябре.

Кирилл ездил в архив, держал в руках его следственное дело. Он видел и такие, в которых было шесть-семь листов – постановление о возбуждении, протокол единственного допроса с «признательными показаниями», приговор; но у прадеда в деле было почти сто страниц, неслыханный объем для осени тридцать седьмого, когда расстреливали по числу, по лимитам. Кирилл ожидал, что будет рыдать, но перекипел в ожидании, и глаза остались тревожно сухими.