Сергей Лебедев - Гусь Фриц

И в тридцатые Арсений с Софьей жили в старом особняке Густава, который когда-то принадлежал семье целиком. Дети снова были в разных городах, одна только Каролина осталась в Москве, но и она избегала прежнего жилья, не любила приходить туда в гости.

У Арсения была охранная грамота от Аристарха, заверенная главной печатью ВЧК, где написано, что Швердты «всеми силами содействовали делу революции». Грамота не спасла Андреаса, но потом показала свою силу, выручила во время арестов двадцатых, когда «бывших» уже во множестве забирали, обвиняя в участии в вымышленных заговорах, – правда, пока не трубя об этом в газетах, освещая только отдельные процессы.

Аристарх так и не вернул себе настоящее имя, остался Аристархом Железновым (как Джугашвили – Сталиным и Розенфельд – Каменевым). Вовремя, еще до октябрьского переворота, перешедший от эсеров к большевикам, в Гражданскую войну он не попал в первые ряды, не значился в опубликованных сводках с фронтов. Однако по косвенным источникам Кирилл понял, что Аристарх вместе с перешедшими на сторону красных военспецами выстраивал разведку Советов на восточном направлении.

Кирилл знал, что наряду с идеей перекинуть пожар революции на Запад, в Европу, окончившейся польским походом Красной армии в двадцатом, у части большевиков была полумистическая мечта о Востоке, ожидание, что новые республики Страны Советов возникнут именно там. Кажется, Аристарх стал адептом этой мечты; работа в восточном секторе разведки, не считавшемся, видимо, самым важным, спасла его от первых чисток.

Но в 1937 году Аристарх был арестован; эту информацию Кирилл нашел в биографическом справочнике. Его обвинили в сотрудничестве с японской разведкой; Германия и Япония готовились подписать Антикоминтерновский пакт, и следователи начали искать в окружении Аристарха немецкий след, чтобы приписать ему роль тройного агента.

И след – единственный – нашелся в лице Арсения Швердта, военного врача, бывшего офицера царской армии, бывшего дворянина, родственника влиятельных немцев-капиталистов, связанных с делом Мясоедова; бывшего офицера, служившего в русско-японскую войну, бывшего в японском плену и обвиненного командиром полка в предательстве (все соответствующие бумаги заботливо сохранились в военных архивах).

Не судьба, а подарок следователю, подумал тогда Кирилл. Арсений слишком поверил в силу охранной грамоты – как клирик верит в силу реликвии, достоверно умеющей исцелять.

Аристарха допрашивали несколько месяцев, прежде чем начать аресты в его окружении, ближнем и дальнем; а потом прошлись частым гребнем в одну ночь.

Каролина в ту ночь долго задержалась на работе; близилась годовщина революции, и нужно было писать сценарий для выступления самодеятельности. Каролина всегда отличалась способностью быстро написать любой, самый тугой текст, которому противятся душа и сердце; а тут заколодило, пишущая машинка сломалась, и слова не шли, а в голову лезли анекдоты про первого советского вождя. Последний трамвай в сторону дома она упустила; увидела только огоньки хвостового вагона. И пошла ночевать к отцу и матери; рядом с работой жила подруга, у которой Каролина обычно и оставалась в таких случаях, но у той закрутился роман, а комната была одна…

Фонари у особняка горели скудно, один в начале переулка, другой в конце; не слышно было транспорта на Садовом кольце. И Каролине показалось, что время прозрачно, как вода, так же податливо, и она может войти сейчас в особняк своей юности, где на втором этаже не жилконтора, а кабинет Железного Густава.

Она поднялась впотьмах по лестнице в родительские комнаты, что раньше им и принадлежали (чужой мир теперь начинался за дверью спальни, а не за порогом дома, но сами комнаты, островки былого, никуда не двинулись, не делись), – и во тьме, в абсолютной тьме сквозь новые запахи и чад чужих жизней почуяла старые запахи-призраки, которые просыпались тогда, когда новые засыпали; запах букового паркета, льдистый запах мрамора на лестнице, тонкий запах шелка, оставшийся на месте портьер, пущенных новыми жильцами на белье много лет назад…

Отца еще не было дома – как обычно, консилиум в госпитале. Мать предложила чаю, пожаловалась, что, наверное, что-то у нее случилось со зрением – никак не может продеть нитку в иголку. Каролина сказала, что сейчас проденет, – и тоже не сумела, то ли руки мелко дрожали, то ли нитка была заколдованная. И почему-то эта нелепость с иголкой сбила мать и дочь с толку, будто у них вышел какой-то стыдный конфуз и нужно будет о нем сообщать Арсению.

Тот возвратился около трех, приехал на разъездной госпитальной машине, от персональной с шофером он отказывался. И вдруг Каролине стало так неохота оставаться, какую-то окисляющую, разъедающую тоску нагнал на нее родительский дом, вид отца в красноармейской шинели в тех же стенах, где раньше он ходил в другом сукне, с другими погонами, – что она попросила, чтобы водитель отвез ее, дескать, дома гранки важной книги. Все вышло скомканно, неловко, Арсений всегда был против таких услуг родным, мать не понимала, почему дочь так внезапно сорвалась, а она, повинуясь странному позыву бегства, спешила вниз по лестнице, и милые призраки детства казались ей зловещими шантажистами, явившимися напомнить, что и она – такой же кентавр , как отец, она помнит бал в этом особняке, свое детское бальное платье, поздравления ко дню рождения, начинавшиеся со слов «Ея высокородию Каролине Швердт…»

Машина рванула с места, шофер спешил домой или хотел «с ветерком» прокатить дочку главного врача. Побежала навстречу дорога с редкими фарами встречных машин, казавшихся зверьми, желтоглазыми, красноглазыми, с оскаленными решетками радиаторов. Среди этих машин был и «воронок», в ту же ночь увезший отца, которого она больше никогда не видела.

В родительском доме она оказалась на следующий день; обыск закончился, и мать позвонила ей на работу.

Уже много лет она бывала у матери и отца гостем, во всяком случае не заглядывала туда, куда имеют допуск лишь домашние: в шкафы и буфеты, в сундуки, чемоданы, чуланы, кладовки, в ящики письменного стола, конторки, кухонные полки; только лишь отцовская библиотека по-прежнему была ей открыта: она много читала и всегда брала книги у Арсения, это было их не иссякающей связью, тайным выражением любви.

Но и библиотека сменила свою физиономию, часть книг, самых ценных, досталась перекупщикам в голодные годы Гражданской войны, а уцелевшие старые тома на немецком – много сотен, – раньше стоявшие в отдельных шкафах, теперь встали вторым рядом, заслоненные книгами на русском: Арсений не только отказался от немецкого в доме и на работе, но и пожертвовал некоторыми любимыми вещами – портсигаром, часами – немецкого происхождения. Каролине это не казалось странным, но именно в случае библиотеки она чувствовала, что совершилось предательство; и нарочно просила книги на немецком, чтобы заставить отца хоть на время отомкнуть их темницу, пусть одну, но выпустить на свет.