Сергей Лебедев - Гусь Фриц

При поверхностном взгляде на жилье родителей Каролине казалось, что старые вещи остались в старом времени. Менялась одежда, пропадала старая мебель – видимо, ее сдавали в комиссионные магазины, – и повседневные мелочи вроде сахарницы, щипцов для завивки волос, обувной щетки, зонта, половиков, сумок тоже выбывали одна за одной, заменялись новыми, нового фасона.

Потом и само время старое иссякло, сломались старинные настенные часы с кукушкой. Арсений отправился к известному часовому мастеру, который еще с прошлого века ухаживал за всеми часами семьи Швердт, за бесценным хронографом Железного Густава, за дамскими часиками, за напольными с маятником, что стояли у Густава в кабинете; но не нашел ни умелого мастера, ни его мастерской, – на ее месте обосновался Торгсин, и его приняли за «бывшего», желающего сбыть часы, сообщили, что приносить следует только золото, драгоценности, картины.

Но не так смутило Арсения это недоразумение, как само исчезновение часового мастера, владыки времени, незыблемого, как Москва, ведь при любом режиме люди будут носить часы; что-то пропало вместе с этим человеком, настраивавшим часы семьи так, что они шли секунда в секунду, и с той поры никогда больше часы Швердтов не показывали одинаковое время.

Итак, Каролине казалось, что старых вещей в доме почти не осталось, их победила вторгшаяся орда кургузых уродцев, настырных, опростившихся, как попрошайки.

Но когда обыск вывернул наружу все потроха, все секреты дома, она увидела, что на самом деле все ее детство, заключенное в вещах, сохранилось. Каролина даже не могла представить, как много предметов поместилось в шкафы и чулан, было упрятано, увязано, стиснуто, сжато, сдавлено – иначе не влезли бы в ящик, – а теперь это давление словно обратилось взрывом и разбросало их по комнатам в диком беспорядке, ранящем еще и нарушением бытовых правил совместности, надругательским смешением всего со всем.

Нижнее белье и письма, обувь, книги, пальто, посуда, ткани и нитки, документы, письменные принадлежности, фотографии, столовые приборы, шляпы – все валялось на полу, пересыпанное прелым скомканным пухом из вспоротых перин и подушек, как будто тут убили и ощипали большую птицу, жирного гуся.

И все эти вещи – царские погоны отца, старый немецкий сонник матери, фарфоровые сусальные ангелочки, немецкий алфавит, по которому Каролина училась в детстве, жестяные коробки из-под конфет, где хранилась всякая мелочевка, с немецкими надписями; письма на немецком, книги на немецком, немецкие гравюры, немецкие учебники по хирургии – все эти вещи в глазах следователей ясно говорили, кто тут живет, как будто было недостаточно фамилии Швердт, чтобы уличить, обвинить и приговорить.

Кирилл держал в руках следственное дело прадеда; дело Аристарха Железнова, кадрового сотрудника органов, ему не дали, оно до сих пор было засекречено, не помогли ни протекция, ни обещание взятки.

Аристарх на допросе сообщил, что встречался с Арсением Швердтом, получая от него шпионские донесения; что они оба были агентами немецкой разведки еще до революции и именно поэтому он выдал Швердту охранную грамоту от имени ВЧК.

Кирилл открывал страницы подшитых показаний. Видел, как от даты к дате менялась подпись Арсения – скорее всего, прадеда били; полтора месяца в допросных казематах – и он подписал все.

Кирилл знал, что он тоже бы сломался, и, скорее всего, сломался бы раньше. Он рассматривал как подвиг саму длительность безнадежного сопротивления, сам факт, что дни и недели Арсений все-таки держался, пусть и сдался в конце концов. Но то время, пока он не сдался, отмеренное страницами дела, стало для Кирилла посланием: не надеяться, но терпеть.

Родным сообщили, что Арсений получил десять лет без права переписки; на самом деле он был расстрелян в декабре того же года, и тело его сожгли в печи Донского крематория.

Братья Глеб и Борис, оба уже красные командиры, получили срочные телеграммы об аресте отца в один день. Глеб был капитан-артиллерист, служил под Киевом, Борис был майор танковых войск, и часть его стояла под Ленинградом.

Тихий, отчужденный от семьи Глеб. Он, кажется, с детства не мог простить родителям вынужденную трехлетнюю разлуку, ссылку во Владимир к деду-священнику; домашнему властелину, начетчику, в чьем доме дети дочери, ставшей Швердт, жили почти на правах приемышей.

Он дал согласие на брак, рассчитывая, что новые богатые родственники не оставят его и родню своим попечением. Андреас и вправду много сделал для них, взял работать на заводы, устроил молодых отпрысков в университет; но началась война, акции немецкой партии пошли вниз, священнослужители с алтарей были обязаны обличать бесовское воинство Вильгельма-Антихриста, и старый священник приступил к делу с неистовым рвением, представляя вместо лица чужого императора лицо Железного Густава, богатея и чужеверца.

Глеб и Борис были очень похожи, но старик-священник разделил их; полагал Бориса нашенским, семейным, а Глеба – порченым, считая, для удобства своих негибких, не знающих полутонов чувств, Бориса целиком русским, а Глеба полностью немцем.

Поэтому Борису совсем иначе жилось во Владимире, чем Глебу. Но дело было не только в случайности, определившей, кому быть козлом отпущения, и не в младшинстве-старшинстве.

У Бориса был невесомый, струящийся характер, и он умел расположить к себе, безусловно признавая власть взрослых, находя в послушании повод для обретения похвал и наград, хотя и не брезгуя малыми шалостями; характер практический, не склонный к мечтаниям. А Глеб унаследовал некоторые черты Бальтазара-апостола, в первую очередь самостоятельность и готовность к одиночеству.

Характеры и разделили братьев, хотя не истребили братских чувств. Из трехлетнего владимирского сидения Борис привез приязнь ко своей второй семье и насмешливое отчуждение от немецких корней. Примечательно, что деду-священнику не удалось заронить в его душу зерен православной веры, хотя Борис с охотой посещал службы; мальчик оставил православие там, во Владимире, – как отслужившую свое одежду, и впоследствии первым отказался молиться, ходить к причастию и снял крест.

А Глеб, наоборот, стремился к православным таинствам, и дедушка-священник брал его в церковь, видя в православной вере единственное средство спасти онемеченную, отравленную душу. Но храмы, древний Успенский собор или маленькая Сретенская церковь, как бы не впускали мальчика; то он заболеет ветрянкой, заразившись от ложечки с кагором, которой касались чужие губы, то упадет в обморок от духоты и чада свечей. Возможно, Глеб мистически переживал введение во храм, но дед-священник, естественно, видел в происходящем знаки, указующие на истинную, греховную природу ребенка.