Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Так Глеб вынес из Владимира тщательно скрываемую обиду на родителей – и глубокое, кажется, уже не вполне здоровое желание прилепиться к России, стать более русским, чем русские.

Глеб жил одиноко, можно даже сказать целомудренно; он был выгодной партией – холостой капитан-артиллерист с родней в Москве, и часто женщины хотели женить его на себе, но в основном они были прозрачны как слеза в своих намерениях, и умный, но не ироничный Глеб долго выпутывался из сетей притязательниц.

Борис же недавно женился – на дочери начальника испытательного танкового полигона, где его часть обкатывала БТ-7 с новой башней. Другой, может быть, и не отдал бы дочь за немца, но начальник был родом с юга, детство и юность жил бок о бок с немецкими колонистами и потому немцев не чуждался. Начальник полигонное дело знал хорошо, танки любил – еще в Гражданскую воевал на трофейных «Рено», – но и карьерных мыслей не был чужд; по его рекомендации Борис вступил в партию, и мысленно тесть видел зятя в полковниках, а затем, может быть, и в генералах; молодая жена была уже на сносях.

Глеб попросил у командования отпуск и выехал в Москву.

А Борис прислал срочной почтой письмо: сыном врага народа быть не хочу, а потому от отца отрекаюсь и беру себе фамилию супруги – Морозов. И чужие голоса явно слышались в том письме – голоса тестя и жены. Тесть все время боялся, что его обвинят во вредительстве, конструкторы или заводское начальство могли таким образом списать на него свои недоработки; и конечно, свой страх он передал Борису.

Каролина брата не простила; мать хотела ответно написать, что, мол, живи с Богом по совести своей, но дочь запретила.

Кирилла долго мучила тайна этого предательства. Он понимал, что, скорее всего, никакой тайны нет и Борис поступил так, как сотни, тысячи других отрекшихся от родственников, спасая себя.

Но все же холодное предательство не вязалось с горячей натурой Бориса; к тому же потом, во время войны, он храбро воевал. Кирилл догадался, что храбрость Бориса проистекала не из представлений о чести, достоинстве; это была храбрость, так сказать, коллективная, нуждающаяся в приказе сверху, в горячечном единении атаки; в чуждом враге. А когда врагами оказались свои , арестовавшие отца, – Борис не нашел в себе мужества, ибо его в нем и не было.

Сестра Антонина работала в Ленинграде на режимном заводе, где производили что-то секретное, о чем она не писала и не рассказывала. Она не приехала, но прислала перевод на большую сумму – вероятно, сдала в ломбард последнюю свою драгоценность, бриллиантовые сережки, завещанные ей Железным Густавом. Каролина знала: мысленно Тоня с ней, с отцом. Письмо заканчивалось словами «Шлю тебе свою любовь», – так завершали они послания в детстве, когда Каролина была с отцом во фронтовом госпитале, а Тоня в Петрограде.

Ульяна же приехала, но оказалась только обузой; девочка- запятая , как звал ее в детстве Арсений, так и осталась женщиной-запятой, нуждавшейся в том, чтобы кто-то определил ее на верное место. Отец выбрал ей занятие – фармацевтику, и она работала в Саратове лаборанткой у одного из бывших учеников Арсения.

Но теперь отец исчез. Ульяна, похоже, не вполне понимала, что случилось; хотела идти на Лубянку и просить, чтобы ее арестовали, а отца отпустили.

Объявили приговор: десять лет без права переписки. Софья, оставшаяся без мужа, была твердо уверена, что он невиновен. Она убедила себя, что Арсения арестовали из-за фамилии. Сами эти звуки Ш-в-ер-дт стали в ее сознании отдельной сущностью, Бедой из русской сказки, что способна спрятаться в крестьянскую котомку, проникнуть в дом, навсегда прицепиться к человеку и погубить его.

Когда-то в юности Софья сентиментально восхищалась новой, романтичной и непривычной, фамилией Швердт, видела в ней символ расставания с прежней жизнью, провинциальной средой.

Потом, во время Первой Мировой и Гражданской, Софья уже привычно ощущала себя Швердт; в фамилии появилось как бы новое значение – это она, Софья Швердт, сохранила семью, уберегла в годы бедствий.

Но Арсений, выбравший ее за дар выживания, за способность спасаться во время кораблекрушения, не мог представить, сколь дорого ей обошлись его решение отправить детей в разные города – и невозможность собрать их потом. Внешне она не постарела, но внутри старость готовилась в один момент проявиться интеллектуально и физически.

И этот момент настал.

Еще до приговора Софью выселили из комнат в особняке. Каролина помогла матери прибрать вещи, разбросанные после обыска, склеить разбитое, починить разорванное и сломанное; но целостность ума и тела было уже не вернуть. Раньше Софья втайне верила, что Арсений храним Богом, чему было заветом изумрудное ожерелье, созданное для нее, для будущей невесты, в те дни, когда погибла в Цусиме русская эскадра. И теперь Софья, дочь священника, не могла понять, почему нарушен завет, за что отнят у нее Арсений.

Ожерелье уцелело при обыске, секретный ящичек в старом комоде не обнаружили. Но Софья больше не хотела его видеть – отныне изумруды были символом тщетности упований и надежд.

Она сдала за две недели, ослабела настолько, что перевозить в комнату Каролины ее пришлось на носилках. Смятенный ее разум, прежде деятельный, посмурнел, помутнел, сила его не ушла, но сделалась мрачной, плаксиво-озлобленной. Софья стала подозревать, что Каролина хочет избавиться от нее, сдать в дом престарелых.

Пытаясь понять Божий промысел, Софья обращалась мыслью ко времени девичества, к тем наставлениям, что давал ей перед свадьбой отец, велевший блюсти православие, остерегаться, ибо у немцев своя судьба, ложным богом отпущенная, папой или протестантскими епископами писанная.

Вспоминала она и первую свою поездку на Немецкое кладбище, к предкам мужа: как знобко и чуждо было ей среди каменных крестов, мраморных рыдающих дев, как странно было произносить немецкие имена – и ощущать через них темную вселенную чужого языка, на котором муж говорит легко и просто, а у нее от одних звуков плывет голова, будто надышалась печным угаром.

Софья с возрастающим упорством стала твердить, что фамилия – не семья, а именно фамилия – Швердт проклята и Арсений на погибель себе родился не просто немцем, а еще и Швердтом.

Жуткая ирония заключалась в том, что Софья была права.

Именно немецкая фамилия, выведенная писарским почерком в полковых бумагах, напечатанная в охранной грамоте Аристарха, была главной уликой против Арсения.

Каролина ухаживала за матерью три с лишним года, была ее последней спутницей и сиделкой.

Кирилл знал, что в этом случае происходит со временем жизни.

Оно подчиняется болезни, уменьшается до размера таблетки, иглы шприца, медленно течет из капельницы, вспыхивает рентгеновскими снимками, превращается в мельтешащий почерк врача, оборачивается очередью в кабинет медицинского светила, новыми улицами, домами, где будет еще один госпиталь, еще одна больница. Болезнь показывает тебе город, которого ты не знал, требует еще поездок, ожиданий, улиц, автобусов, фонарей; в этом городе нет театров, ресторанов, книжных магазинов, музеев, танцплощадок, парков, квартир друзей – только аптеки, поликлиники, диспансеры на выселках, где каждый столб облеплен объявлениями, предлагающими уход за больными, где отчаяние нашептывает что-то про барсучий жир, бабку-целительницу, благодатную икону, где путями скорби скитаются такие же несчастные.