Владимир Максимов - Живая душа

То ли от газеты, то ли от чего ещё водка в бутылочке посерела, посвинцовела вроде.

Василий с опаской понюхал её, а потом, налив стопку, опрокинул её одним махом, словно говоря себе: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

После выпитой водки ему стало вроде бы полегче и даже захотелось есть. Внутри него что-то потеплело и повеселело. Он положил на кусок хлеба сало и лук, долил остатки «свинцовой» водки в стопку и на минуту задумался… От кого-то он слышал, что шрифт для печатания газет делают из свинца, и знал, что в Слюдянской типографии, к чьему ведомству относился и их, самый дальний в районе, посёлок, «районку» до сих пор выпускают на старинных типографских станках…

Ещё немного поразмыслив, он вылил водку обратно в шкалик.

«Хорошего помаленьку. Оставлю до следующего раза, – мысленно объяснил он свои действия. И тут же вдогон с грустью подумал: – А будет ли он – следующий раз? Его ведь может и не быть».

Без охоты он откусил от изготовленного им бутерброда, – аппетит снова пропал, – но, почувствовав поднимающуюся откуда-то изнутри тошноту, прекратил есть.

Нарезанные им и несъеденные куски сала он снова завернул в полотняную тряпичку, вместе с общим шматком, и в алюминиевой кастрюльке с крышкой, встав на колени, опустил обратно в погреб. Банку с огурцами опустил туда же, на полочку, чувствуя во всём теле тяжесть и ломоту. Нарезанные солёные огурцы переложил из блюдца в эмалированную чашку и, прикрыв разделочной доской, на которой резал хлеб, поставил на пол в северный угол дома. «Ничё им тут не сделается».

От печи в доме заметно потеплело, но озноб, тем не менее, Василия не покидал.

Выпив чашку горячего чая с малиновым вареньем, Василий, продолжая мёрзнуть, всё-таки заставил себя раздеться до трусов и майки.

Забрался под старое ватное одеяло, надеясь согреться хотя бы под ним.

Он ненадолго забылся. И ему снова привиделась любимая бабушка Ксения.

Вот они с ней идут куда-то по пыльной дороге, к далёкому хутору, на Украине.

Бабушка ведёт внука – показать родне.

Пыль приятно греет босые ступни Васи. Солнце жарит вовсю и стоит над самой головой. Оттого и говорить, и шагать лень.

У дорожного колодца, с деревянным католическим крестом возле него, они останавливаются и с наслаждением пьют холодную воду.

Колодец непривычный: не такой, какие делают в Сибири, круглый и не деревянный, а выложенный камнями, скреплёнными гладким, почти белым раствором.

– Баба, а почему вода в колодце холодная? Ведь такая жара.

– Колодец глубокий, внучек.

– А правда, что в глубоком колодце даже днём можно увидеть звёзды? – спрашивает он, глядя, как она крестится, стоя спиной к нему у иконы Богородицы, вделанной в какое-то углубление.

– Правда, – оборачивается она к нему, ласково улыбаясь. – В жизни порой самое необычайное – правда. А самое обычное – ложь. Например, многие ложно живут, потому что это привычно – как у всех. И менять ничего не надо. Так что о правде даже и не вспоминают, тревог лишних не хотят… Ну, поднимайся, пойдём. Нам надо засветло до хутора дойти…

Василий среди ночи открыл глаза и, переживая только что увиденное, подумал: будто в другой какой жизни и не со мною всё это было. Извилистая эта дорога, босоногий светловолосый мальчик. Стройная, прямая, с косой-короной вокруг головы, баба Ксения в украинской, с узором вокруг ворота и на груди, сорочке…

Его взгляд упал на освещённую лунным светом старинную, потемневшую от времени, икону Николая Угодника, единственную, оставшуюся от бабушки, в красном углу.

«Куда остальные-то подевались?! – силился вспомнить Василий и не мог. – Много ж их было, икон-то…»

Глаза святого казались живыми, выражающими сочувствие к человеческому страданию и словно светящимися изнутри.

– Да, вот, – пожаловался ему Василий, – так прихватило, что видно уж не отбрехаться, не отшутиться…

Он сложил заскорузлые, ещё совсем недавно такие крепкие пальцы в щепоть, но почему-то не перекрестился, передумал. Может быть, от того, что не умел этого делать естественно, как баба Ксения. Попытался вспомнить не раз слышанные утрами, сквозь сон, ещё затемно – зимой или в жидком рассвете – летом (бабушка всегда вставала очень рано) её молитвы, произносимые, чтобы не разбудить внука, шепотом: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный – помилуй нас… Святый угодниче Божий Николае, моли Бога о нас…»

Вспоминались только обрывки молитв, как отголоски чего-то, навсегда ушедшего… И свечение, той, далекой лампадки из детства, у икон представилось ему теперь маленькой красной звёздочкой, упавшей с неба.

Утром в дверь настойчиво постучали.

Василий попытался встать, но не смог.

– Михалыч, дома?! – услышал он бодрый голос Санька.

– Заходи. Не заперто, – едва слышно, с трудом отозвался Василий и сам поразился тихости своего, едва прошелестевшего, как палый лист, голоса. Словно истончился он вдруг до невозможности.

Вошёл Санёк. И несмело и уже не так бодро, как из-за двери, спросил:

– Ты чего это, Михалыч, дрыхнешь-то до десяти часов? Давай, подымайся, нам ведь идти надо.

– Куда?

– Ну, ты, блин, даёшь! Вторник сёдня. Хозяин прикатит – деньгу отстегнёт! Ты чё, с перепою, что ли?..

Василий отрицательно покачал головой, отчего в ней образовалось тошнотворное гудение.

Говорить ему было трудно, и он про себя подумал: «Это я, значит, с воскресенья пластом лежу…»

Собрав куда-то всё время старающиеся убежать, как вода из дырявого ведра, силы, сказал:

– Ты вот что, Санёк, один сходи. Расхворался я что-то не на шутку – не подымусь. А потом придёшь – затопи печь, пожалуйста. Да коту-лодырю чего-нибудь дай поесть. Там, в сенцах, на полочке крынка с молоком. Налей ему в блюдце, оно у печки стоит.

От такой пространной речи силы окончательно оставили Василия, и он беспомощно уронил голову на подушку.

– Может, фельдшерицу позвать? – забеспокоился Санёк. – Вон осунулся-то как, – проговорил он, подойдя к кровати.

– Не надо. Отлежусь, – успокоил Санька, совершенно, впрочем, не веря своим же словам и чувствуя, как на разговоры у него катастрофически расходуются последние силы.

Налив проворно подбежавшему к миске коту молока, Санёк ушёл.

Через некоторое время: прошло несколько минут, час или полдня, – Василий теперь не смог бы определить этого точно, словно потеряв некоторую невидимую связь со временем, – вернулся Санёк. Чувствовалось, что он был зол.

Сходив в сарай за дровами, стал молча растапливать печь. Вид у него был угрюмый и недовольный – это чувствовалось сразу: и по его резким движениям, и по тому, как он мерил шагами комнату.

– Во, дожили! – разлепил он наконец уста. – Погода и та над нами куражится! Печь топим! Только сентябрь наступил, а того и гляди снег упадёт…