Владимир Максимов - Живая душа

А с некоторых пор уверился Василий, что чистая её душа именно там и витает, среди этих сияющих вершин. И ждал этого времени всегда, как встречи со своею милой Любушкой-голубушкой. И порой ему даже казалось, что чистота недоступных человеку снегов зовёт его к себе, притягивая не только взгляд, но и всё его существо, стосковавшееся в разлуке с любимой.

Санёк, как и предполагал Василий, не пришёл – ни к обеду, ни вечером…

«Загулял, видно, – беззлобно, с безысходной тоской и жалостью подумал о нём Василий. – Пропьёт все деньги с местными ханыгами-прилипалами… Наверное, надо было у него тыщу забрать. А потом, позже, отдать… Да, впрочем, какая разница, если удержу в человеке нет. Да и когда позже-то?» – урезонил он себя, вспомнив, как шутил дед Аким, говоря о себе: «Поздновато мне лечиться. Мне уж до смёртушки – три пёрдышки осталось».

Василий принудил себя встать. Налил в пустую кошачью миску молока. Кот тут же соскочил с лавки, стоящей у печи, на которой спал, и стал жадно лакать.

Василий собрался нагнуться, чтобы приласкать кота, но почувствовал, что не сможет удержать равновесия – пол по-прежнему был неустойчив, как океанская пучина.

Василий ещё немного постоял у печи, выверяя равновесие, а потом всё же нагнулся и проверил: полностью ли прогорела затопленная утром печь, чтобы на ночь закрыть заслонку. Этот «подвиг» с наклоном и обратным распрямлением вдохновил его, и он заговорил с котом, снова усевшимся на мягкую домотканую дорожку, лежащую на лавке.

– Ну что, Бродя, смотришь, щуришься? Не узнаёшь хозяина? Тень одна от него осталась.

Услышав голос Василия, кот довольно и сыто заурчал, пройдя по лавке туда-сюда, потёрся о бессильно опущенную руку хозяина.

– Помру я, наверное, сёдня ночью, Бродя, – продолжил свой разговор с котом Василий, опираясь одной рукой о ещё тёплые печные кирпичи и собирая силы для того, чтобы обратно дойти до кровати, а может и до двери, где стояла кадка с водой. Сильно хотелось пить. – Кто тебя, лежебоку, поить молочком станет? Выбросят, небось, на улицу, как старую тряпку. Никому мы с тобой, Бродя, уже такие не нужны. Даже державе нашей, поскольку не могём теперь в трудную минуту её своим плечом подпереть…

Василий закрыл печную заслонку. По стеночке, тихонько доковылял до кадки с водой, стоящей на лавке у двери. Попил вкусной колодезной воды, зачерпнув почти полковша.

– Эх, хороша водичка, – негромко крякнул Василий, чувствуя, как её струи будто растворили внутри него какую-то маятную черноту или загасили готовый вот-вот вспыхнуть огонь.

Он опустил деревянный ковш обратно в кадку, обратив внимание, как тот, зацепившись крючком ручки за край бочонка, плоским дном слегка взволновал зыбкую тёмную гладкость воды, глядя на которую, как сейчас – в сумерках, невозможно было угадать, то ли вот совсем рядом дно бочонка, то ли дна в ней вообще нет. А всё идёт одна глубина, глубина…

«Вот так и мы все. Цепляемся одной рукой за жизнь, а другой тщимся раздвинуть горизонт, чтобы поглядеть, а там-то, за ним, что?..»

Василий уже увереннее дошёл до кровати и, усевшись на неё, переоделся в чистое исподнее белье, которое по его просьбе ещё утром достал ему из комода Санёк, положив рядом с кроватью на стул.

– Да, ладно, Бродя, не печалуйся – может, глядишь, ещё и не помру. Нельзя же мне пока помирать. Не время. На одних Саньках держава долго не продержится, ослабеет.

Посидел на краю кровати, весь облитый лунным светом, проникающим в окна без занавесок и чувствуя приятную прохладу чистого полотняного белья.

«Как после бани!» – блаженно и в то же время с неизъяснимой тоской подумал Василий. И вспомнил, как он любил после парной обливаться холодной водой прямо из колодца, находящегося недалеко от баньки, под навесом…

Колодец этот в их дворе, некогда большой и шумной семьи, вырыл ещё дед Аким, взамен старого, вода в котором была солоновато-горькая и который стоял далеко от дома, у дороги.

Больше всех тогда вкусной воде радовалась баба Ксения. Она и уговорила Акима вырыть им колодец, который «по ветхости здоровья», по его же собственным словам, уже отказывал всем, просившим его об этом.

Бабе Ксении он не отказал.

Тогда за весёлым столом и возник разговор «оженить бобыля» Акима и вдовую с войны бабу Ксению. Кто-то предложил это между прочим, между чарками.

Тогда-то дед, внимательно посмотрев на бабу Ксению и увидев, как она вся встрепенулась, отшутился запомнившейся по сю пору Василию шуткой, что ему «уже до смертушки – три пердышки осталось».

Где теперь все это? Шум весь этот. Веселье! Жизнь людская. Мать, отец, бабушка. Постоянная какая-то родня. Особенно летом… И почему нам жизнь преподносит к своему концу единственный неоспоримый урок, суть которого состоит в одной лишь фразе: «Как невероятно быстро всё минует…»

Василий ещё немного посидел, раздумывая, не выпить ли ему ещё воды, но, поразмыслив, решил не транжирить силы.

«Может, ночью на двор придётся выйти», – подумал он и повалился в кровать, вытянувшись под одеялом и прислушиваясь к своим ощущениям.

«Ведь не болит ничего, а просто будто свечою истаивает», – в очередной раз поразился он своему неведомому недугу.

В своей жизни он почти ни разу – не считая дифтерита, в детстве – серьёзно не болел, а потому о болезнях ничего не знал. И как вести себя во время них – не ведал…

Утром он проснулся и почувствовал, что дом изрядно выстудило.

Немного полежал, прислушиваясь к гулкой тишине и напряжённой затаённости внутри себя.

Было необычайно тихо. И только за стенами дома слышался едва различимый лёгкий шорох.

«Снег идёт, – догадался Василий. – Раненько что-то…»

Он приподнялся на локте и увидел, как за окном косо, словно по невидимым нитям, скользят крупные хлопья снега. А редкие, но резкие порывы ветра добавляют к этой величавой белой картине немного желтизны и беспокойства от сорванных с берёзы листьев, улетающих куда-то далеко.

«Надо бы печь затопить, – подумал Василий, – да поесть чего».

Он почувствовал, что голоден. И это его обрадовало. «Авось, выкарабкаюсь!»

Сунув ноги в обрезанные валенки, Василий, шаркая ими по полу, направился к печке… «Хорошо, что Санёк вчера дров с запасом принёс».

Затопив печь, он накинул на себя старую шинель и было уж собрался на двор. Однако, постояв в холодных сенях, справил малую нужду в хозяйственное ведёрко, в котором обычно разводил для подмазки печи глину.

Вымыв у умывальника за печкой руки, он с удовольствием попил холодного молока с чёрным хлебом.

Чувствуя распространяющееся по дому тепло, снял шинель и забрался под одеяло. И только с кровати заметил взъерошенного кота, стоящего у своей пустой миски.